Фото художника Василия Верещагина

На венских выставках

- К сожалению, был только па одной опере - «Демон» - в Петербурге, в Мариинском оперном театре три раза. Это было почти десять лет назад. В роли Демона выступал тогда Мельников. Прекрасно пел! Я его еще раньше слышал и в роли Руслана, и в «Борисе Годунове». Но Демона он играл холодновато, без «демонической» взволнованности.
- Ого! Да вы, оказывается, хорошо помните! - сказал Рубинштейн.
- А как же! Разве можно забыть! У меня и сейчас перед глазами та сцена, когда около спящей Тамары стоит грустный Демон. К этой сцене припоминаются замечательные строки из Лермонтова:

Красой блистая неземной,
К ее склонился изголовью;
И взор его с такой любовью,
Так грустно на нее смотрел,
Как будто он об ней жалел...

За точность не ручаюсь, - добавил Верещагин. - Я люблю Лермонтова. Однако разделяю и принимаю ближе к сердцу слова Михаилы Ломоносова, хладного северянина, который как-то изрек:

Хоть нежности сердечной
В любви я не лишен:
Героев славой вечной
Я больше восхищен...

Они дважды прошли по выставке. Антон Григорьевич, провожаемый Верещагиным, поблагодарил его, похвалил картины и сказал, чтобы впредь для использования музыки на выставках, если будет в том надобность, он обращался за советом к нему.
- С удовольствием и радостью окажу помощь, - пообещал Рубинштейн и сказал: - А впрочем, едва ли вы будете нуждаться в моей помощи, ведь у вас такой друг-советчик - Стасов. Да, Стасов! Пока он жив-здоров - за судьбы русского искусства нам беспокоиться не придется.
Рубинштейн распрощался с художником и уже садился в карету, когда Верещагин, вдруг вспомнив о своем намерении побывать в Америке, спросил:
- Антон Григорьевич, вы, конечно, в Америке бывали?
- Разумеется.
- Советуете мне туда съездить с картинами?
- Приглашают?
- Да, ведутся предварительные переговоры.
- Канительно будет, Василий Васильевич. Там что ни богач - то делец, а делец - по-русски плут. Хотя слово плутократия и греческое, но понимать его можно просто и безошибочно по-русски. Что ж, надо побывать вам в Америке. Пусть и там знают, на что способны русские таланты! Но не ведите себя в Америке запросто со всеми - по-верещагински, нараспашку. Остерегайтесь господ коммерсантов, деловитых мошенников и прочего коммерческого сброда. Кое от кого не мешает застегнуться на все пуговицы. Я не говорю о простых, бедных людях. Над ними, как и везде, хозяйничает нужда. Этой публики вам, как художнику, пугаться не придется. Они посмотрят, поймут вас и оценят. Когда собираетесь ехать?
- Не скоро, Антон Григорьевич. Я со своими картинами почти на два года законтрактован для выставок в городах Европы. Когда освобожусь от контрактов, тогда и буду собираться всерьез и надолго.
- Обязательно с музыкой, Василий Васильевич. К тому времени на моих курсах будут подготовлены пианистки. Могу порекомендовать для поездки с вами в Америку одну из самых даровитых.
- Благодарю вас, Антон Григорьевич. Воспользуюсь, обязательно воспользуюсь вашим советом и помощью...
Срок второй Венской выставки подходил к концу. Успех был шумный, необычайный, заслуженный, И в то же время католическое духовенство не ограничилось порчей картин и проклятиями: вместе с сотрудниками бульварной печати оно организовало травлю художника. В журнале «Художественные новости» Верещагина называли царским разведчиком. Глупей и чудовищней этого придумать было нечего. Василий Васильевич находился тогда в Берлине и готовился выставить там свои картины. И вдруг венскими «Художественными новостями» преподносится ему такое обвинение: «Его кисть идет в Индию впереди русских штыков и делает русским достоянием, пока только на полотне, волшебные дворцы Дели, Агры и другие... Что Палестина включена в будущие русские планы, тому давно служит свидетельством русский госпиталь в Иерусалиме. Расположенная на стратегически важном пункте, постройка эта совершенно неожиданно кристаллизируется в крепкую цитадель. Побывав на священной почве Палестины, художник подчинил своему искусству эту землю и ее людей».
С горькой, застывшей на лице усмешкой сидел Верещагин в номере гостиницы. Скомканный журнал лежал на полу. Не только печатная клевета, но и анонимная ругань в письмах также непрестанно выводила, его из терпения. В одном из пакетов к злопыхательскому письму была приложена вырезанная из картона виселица: на веревочке к перекладине подвешена фотография Верещагина с такой надписью:
«Еще одна казнь, которой недоставало на вашей выставке в Вене».
И когда немецкие журналисты спросили художника - намерен ли он показывать зрителям свои палестинские картины после реставрации, - Верещагин решительно заявил:
- Борьба против патеров одному человеку не по силам... Патеры умны, как змеи, они своей клеветой представили дело в таком виде, что ныне я уже частично лишился художественной славы. Одни думают, что я герой рекламы, другие утверждают, что я русский разведчик, и найдутся даже люди, способные заявить под присягой, что я сошел с ума. Палестинские картины выставлять в католических странах не буду. Того, что пришлось мне испытать в Вене, вполне достаточно...