Фото художника Василия Верещагина

На выставках

Наконец все картины «Отечественной войны» были готовы. В конце 1895 года, в ноябре-декабре, они были выставлены для широкого обозрения в Москве, в Историческом музее. Публика охотно посещала выставку. Ждали на выставку Стасова, но Владимир Васильевич знал, что после Москвы Верещагин не замедлит показать свои многолетние труды в Петербурге, и потому не спешил в Москву. В какой-то мере поездке мешали и натянутые отношения между ним и художником. Из заграничной поездки вернулся больной Третьяков, высохший, желтый и нервный. Всю осень он провел на юге Франции. Поездка не прибавила ему здоровья. Возвратясь в Москву, он отдохнул с дороги и, не собравшись еще как следует с силами, отправился на выставку новых картин Верещагина. Ходил он по залам один, сумрачный, болезненный. Скрестив на груди бледные, с тонкими пальцами руки, он то подходил близко к полотнам, то отходил от них в сторону на несколько шагов. А потом, когда Верещагин появился на выставке, они ушли в канцелярию музея.
- Выставка хороша, - сказал глуховато Третьяков, опускаясь в мягкое кресло. - Она имеет не частное, не персональное значение, а государственное, историческое. Мне ее приобретать не под силу, да и место таким картинам здесь, в Историческом музее,- где же больше! Картины будут выставляться за границей, это безусловно, но принадлежать они должны России, государству. Правительство обязано приобрести их!.. Поздравляю, Василий Васильевич, с новым вашим крупнейшим успехом, с победой...
- Благодарю вас, Павел Михайлович, верю в искренность ваших чувств и суждений, - ответил Верещагин. - Но знаете ли, на правительство я не надеюсь. От царя мне, как от козла, не будет ни шерсти, ни молока - в этом я не сомневаюсь...
- Через печать, через Стасова надо создать общественное мнение, и царь станет податливее, - подсказал Третьяков.
- Едва ли! Он достаточно твердолобый...
- Где и когда еще думаете, Василий Васильевич, выставлять вашу эпопею 1812 года?
- Где придется. После Москвы - Петербург, затем - Париж, Берлин, ну, еще где-либо...
Они расстались в тот день и больше не встречались. Сутолока деловой кипучей жизни, с разъездами и заботами, мешала Верещагину навещать Третьякова, но в письмах он неизменно с тревогой и беспокойством справлялся у родственников Третьякова, как здоровье Павла Михайловича. Здоровье Третьякова не улучшалось. Близился конец.
В начале следующего года Верещагин устроил выставку в Петербурге, на Невском проспекте, в неудобном, не приспособленном для этого помещении дома номер двадцать восемь, принадлежавшего некоему Ганзену. Критика отнеслась к выставке недоброжелательно. На страницах газеты «Новости», где много лет сотрудничал Стасов, выступил с легковесной критической статьей литератор Михневич. Стасов молчал. Лишь позднее он похвально отозвался о картинах Верещагина, посвященных войне 1812 года и изгнанию Наполеона из России.
«Военный гений, - написал тогда Стасов, - улепетывающий под сурдинку из России назад, по дороге бесчисленных смертей и несчастных замороженных трупов, сам он в бархатной собольей шубе, с березовым посошником в руке, с толпой осрамленных, глубоко молчащих, но покрытых золотом, аксельбантами и перьями палачей-маршалов, и всё это - среди розовой, благоуханной, улыбающейся начинающейся весны. Какая потрясающая трагедия, какое великолепное создание великого художника!..»
А между тем закулисные интриги, исходившие из Академии художеств, мешали Верещагину вести переговоры о продаже новых картин: всюду власть имущие ставили художника в унизительное положение. Верещагин негодовал. Возмущался известный искусствовед Николай Петрович Собко и другие доброжелатели художника. Надежда на царя, как на богатого покупателя, рухнула после первых же переговоров с бароном Фредериксом - министром императорского двора.
Усатый, увешанный орденами министр принял художника в своих апартаментах. Верещагин начал докладывать:
- Ваше превосходительство, израсходовано десять лет времени: много средств, вырученных за мои прежние работы, потрачено на то, чтобы создать эти доступные русскому сердцу картины. Я хочу, чтобы они были достоянием России. Купить их может только правительство...
- Вы считаете цикл картин законченным? - сухо осведомился Фредерике.
- Не совсем. Я полагаю еще написать три картины: «Жители Смоленска в Смоленском соборе», «Защита Смоленска и отступление от него» и «Совет в Филях».
- «Совет в Филях»? Кажется, такая картина есть, - к чему же повторяться?
- Да, есть, и хорошо выполнена, - согласился Верещагин. - Но в ней имеется один серьезный недостаток - несоответствие действительности. Кутузов проводил совещание ночью, при свечах, а у Кившенко - днем. В какой-то мере придется изменить композицию, но без Кутузова мой цикл не является цельным.
- Как угодно, господин Верещагин... Я предлагаю вам написать эскизы недостающих картин. Эскизы я доложу государю на утверждение.
- Но ведь это же не заказ царя! - внезапно вспылил Верещагин. - К чему здесь высочайшее утверждение?.. Оно уместно в законах общественного порядка, но не в искусстве. Простите, но эскизы этих картин у меня готовы, они в моей голове, я буду сразу писать картины. Для этого поеду в Смоленск. Тратить время, энергию и вдохновение на эскизы не буду. Это йе каприз. Это мое желание, мой способ работы.
- Хорошо, я доложу государю, - с хрипотой в голосе проговорил Фредерике и поерзал в кресле, звеня наконечниками серебристых аксельбантов.
- Воля ваша, барон, докладывайте. Но скажите государю о значении картин для России. Харьков, Киев, Одесса увидят нынче мои выставки. Затем на очереди Париж, Берлин, Дрезден, Вена, Прага и другие города Европы. Я искренне не желаю продать эти картины за границу. Но если заставит нужда, я в том не ответчик...
Через несколько недель, когда выставка в Петербурге закрылась и картины были отправлены в Харьков, состоялась новая встреча художника с бароном Фредериксом. Фредерике, не поднимая глаз на Верещагина, барабанил по столу сухими, длинными пальцами и, как бы между прочим, сообщил, что государь отказался приобрести картины, но высочайше дозволяет художнику и впредь трудиться над подобными сюжетами. - Желаю здравствовать, милостивый государь...- прохрипел Фредерике и принялся разглаживать усы, кивком головы давая понять, что аудиенция кончилась.