Фото художника Василия Верещагина

Над седым Днепром

Терещенко покосился на Верещагина и решил перевести разговор на другую тему. Помолчав немного, он заговорил:
- Вам хорошо, Василий Васильевич, вы много ездите, много видите, а главное - ездите всюду не как праздный зритель, а как деятельный человек. Вам многие завидуют...
- Чему завидовать? - возразил Верещагин. - Я всю жизнь в долгах. Иногда так и кажется, что не выпутаться из них. Да что долги! Бывают препятствия хуже всяких долгов. Травля, преследования ни на шаг не покидают меня. Вы же знаете, что я был вынужден сжечь свои первые лучшие картины оттого только, что они были правдивы. В Вене, на выставке, усердные католики сожгли кислотой мои картины, потому что эти картины были, дескать, противны богу. Там же иезуиты угрожали мне расправой. Я всюду ходил с заряженным револьвером. И все-таки жизнь художника - интересная жизнь. Не жалуюсь...
Верещагин помахал перед лицом шляпой, как веером, вытер с высокого гладкого лба крупные капли пота и хотел было продолжать разговор. Но помешали странники-попрошайки. На соседней скамейке, под густой липой, сидел загорелый украинец с отвислыми усами. С ним были две дочери: одна из них - пятнадцатилетняя, с перевязанной ногой, другая - лет двадцати, бледная, изможденная.
- Подайте, Христа ради, на обратный путь, - обратился украинец к Верещагину и Терещенке.
Те молча переглянулись: мало подать - неудобно, много подать - от других нищих не скоро отвяжешься.
- Чьи, да откуда сами? - спросил Терещенко украинца.
- Недальние, - ответил тот певучим голосом. - Мы из-за Глухова, с сахарного заводу.
- Кто хозяин ваш? - вмешался в разговор Василий Васильевич.
- Известно кто, сам Терещенко с сыновьями. - Так, так!.. Это ваши девицы?
- Мои, чьи же больше! Одну вот чахотка заедает, а эта, что у меня на руках, свекловицу на заводе на тачке возила-возила, да ногу и отдавила. Дохтуров нет, а смотритель поглядел и говорит: «У девки антонов огонь в ноге, смерть может случиться». Раз антонов огонь, так кого же просить об исцелении, как не преподобного Антония Печерского. Вот мы и приехали. В пещеры спускались, приложились... Что бог даст - не знаем...
Терещенко толкнул локтем в бок Верещагина, намереваясь встать и уйти. Однако тот, подав полтину украинцу, продолжал выспрашивать:
- Скажи, дружок, а как вам живется у Терещенки на заводе?
- Да что, родимый, хоть и сахар робим, а жизнь наша несладкая! Бьемся, бьемся, а толку никакого не видим. Монахи приходят, молению и терпению учат, а куда уж дальше терпеть!
- А вы своего хозяина знаете? Видели его когда-нибудь?
- Нет, не доводилось видеть. У хозяина но мы одни. Мно-о-го у него заводов! Из нас все жилы вытянули его смотрители да приказчики. А хозяин - он как царь - в золоте зарылся. Живет он тут в Киеве, какое ему дело до наших бед да напастей. Дай бог, наш брат не век будет мучиться...
- Слышите, Иван Николаевич?
- Слышу, - отозвался Терещенко. - Всего тут можно наслушаться.
- Да, семья не без урода! - продолжал свою прерванную мысль Верещагин.
Терещенко поднялся со скамейки, достал из кармана двадцатирублевую бумажку и сунул в руку просителя.
- Ой, как много! - изумился украинец. - Не могу столько брать... Много...
- Берите, берите, пригодится. С Терещенки можно и больше, - сказал Верещагин и тоже встал. Они пошли мимо монастырских торговых палаток и лотков. Украинец долго смотрел им вслед и удивленно качал головой. А со стороны неслись выкрики торгующих монахов:
- Крестики печерские, крестики афонские!..
- А вот кому поминальнички...
- Лампадки, лампадочки!..
- Купите, господин хороший, житие всех печерских угодников! Только двадцать копеек!..
- Кучер! Вези до Крещатика, - распорядился Терещенко и уселся рядом с Верещагиным в тарантас.
- Подачками делу не помочь, - не унимался Верещагин и в пути. - Нужны радикальные меры. А какие - если мы не придумаем, сам народ подскажет.
Терещенко вытирал шелковым платком обильный пот с одутловатого загорелого лица и ворчал:
- Меры, меры... За всеми не уследишь. Испортил мне настроение этот мужик. Да и вы тоже, Василий Васильевич, зачем было с ним заводить разговор? Да еще и фамилию мою назвали!..
- Пусть знает своего благодетеля, - посмеивался Верещагин. - Пусть запоминает.
- По простоте своей душевной он молится теперь за мое здоровье, - с деланным спокойствием заметил Терещенко.
- Нет, - весело проговорил Верещагин. - Я так иначе думаю об этом бедняке. Смял он вашу кредитку, засунул в кисет с табаком и, наверно, сказал себе о нас с вами: «Це гарно посчастливило! Нехай, с паршивой овцы шерсти клок - и то добре!»
Кучер подвез их к парадному крыльцу особняка, окруженного пирамидальными тополями. На фронтоне дома Верещагин сейчас впервые приметил барельеф с изображением львиной лапы, зажавшей три обильных колоса.
- Что это значит, Иван Николаевич?