Фото художника Василия Верещагина

В годы преследований

Бюргеров немецких Яков недолюбливал:
- И рослые, и с лица недурны, и одеты хорошо, а жадны, не раздобрятся, гроша не отвалят за раздевание и одевание. В Питере - рубли летят! А тут, в германской столице, знают цену денежке. Один богатый немчура какую-то монетку обронил, все коленки по полу изъелозил, да так не нашел. Смехота! А я, не будь дурак, достал ему из своей мошны копейку и подал на бедность...
Однажды во время Берлинской выставки, открытой в роскошных, обставленных цветами залах театра Кролля, Яков, запыхавшись, прибежал в номер гостиницы, где на несколько дней остановился Верещагин.
- Василий Васильевич, меня ваш братец Александр Васильевич за вами прислали. Там какой-то генерал, тощий-тощий, по выставке бродит. И фамилия похожа на моль... Должно быть, важный... Братец ваш велели позвать вас.
- Ах, вот что! Фельдмаршал Мольтке. Раз такая птица - придется сходить.
Через несколько минут Верещагин представился известному фельдмаршалу и теоретику военной науки. Мольтке ходил по залам, прикрывая рукой глаза от света, падавшего, на его изможденное желтое лицо. В отдалении от фельдмаршала двигалась группа штабных офицеров. Громко восхищаясь, они рассматривали военные картины. Художник и Мольтке переходили из одного зала в другой, и никто не мешал им. Дисциплинированная немецкая публика - штатская и военная - не осмеливалась даже близко проходить мимо Мольтке. Вот он остановился рядом с художником против мрачной картины «Панихида» и, скрестив на груди пожелтевшие высохшие руки, задумался. В эту минуту где-то за декорациями, на хорах, раздались унылые звуки органа и скрипок. Оркестр исполнял церковную похоронную мелодию «Со святыми упокой».
- Что это значит? - поводя сухощавыми плечами, спросил Мольтке художника, - Музыка?
- Да, музыка, - ответил Верещагин. - Картины и музыка. Я, господин фельдмаршал, решил испытать так впервые у вас в Берлине. Здесь выставлены сто моих картин - туркестанских, индийских и болгарских. Вот мы смотрим с вами «Панихиду». Содержание музыки соответствует тому, что пели над трупами павших солдат священник и певчий. Есть еще мелодии русских народных, солдатских, бурлацких и прочих песен...
- Это что-то новое? - снова пожал плечами Мольтке. - Музыка мне мешает. Ее я услышу в другом месте. А здесь... Я пришел смотреть картины, и только картины.
Верещагин кивнул своему брату, стоявшему поблизости. Тот понял его знак и побежал на антресоли предупредить музыкантов, чтобы перестали играть, пока фельдмаршал осматривает выставку. Но Мольтке смотрел не только на картины, он искоса посматривал на группу офицеров, следовавших за ним, интересуясь их переживаниями, прислушиваясь к возгласам. И ему казалось, что военные картины Верещагина разлагающе действуют на молодых офицеров. Особенно недоволен остался Мольтке картиной «Апофеоз войны». Пирамида черепов - вот к чему в конечном счете направлен и его военный гений, его многолетние теоретические труды и военные походы! А когда Верещагин перевел ему и дважды повторил надпись, помещенную на багете картины: «Посвящается всем завоевателям, прошлым, настоящим и будущим», - фельдмаршал нахмурился, промычал нечто нечленораздельное и удалился. В тот же день всем военным вход на выставку был запрещен.

Выставка пользовалась у немцев огромным успехом. Сто пятьдесят тысяч посетителей побывало в ее залах. Было продано более сорока пяти тысяч каталогов. Брат художника, Александр Васильевич, по вечерам пил и гулял.
- Глупец, прощелыга! - бранил художник своего братца. - Ужели у тебя, у черта, ни к чему не способного, нет других потребностей, кроме кутежей?
- Живем только раз! - возражал Александр брату. - Вот женюсь на богатой таганрогской купчихе, - в Будапеште я с ней познакомился... Влюблена в меня как кошка... Вот заживем!
- Только дура за тебя может пойти. Кому нужен такой бездельник и пьяница!
- Ничего, окручу! Я уже с будущим тестем серьезный разговор имел. Прошу у него тридцать тысяч рублей в приданое. Дает! Но при условии - если я покажу ему собственный капитал в такой же сумме. Но где он у меня? Вася, продай картины и дай ты мне тридцать тысяч на недельку - невесте и папеньке ее пыль в глаза пустить. Ну что тебе стоит, а меня осчастливишь!
- Сашка! Ты свинья и прохвост... Ничего я тебе не дам, могу только предупредить невесту, что такого мерзавца, как ты, на свете нет.
- Ах так! Тогда я с тебя буду требовать через суд проценты от продажи картин за мое, брат, участие в выставках и продажах...
- Ого! Да ты, видно, не только глупец, но и подлец. Довольно! Я не терплю подлецов около себя. Отныне все кончено. Надсмотрщиков за выставкой найдется сколько угодно - и трезвых, и сообразительных, и, возможно, порядочных. Да мне одного Якова достаточно! Предупреждаю: не вздумай где-нибудь злоупотребить моим именем в своих шкурных целях! Иначе я не посмотрю, что ты мне брат...
Василий Васильевич разбушевался. Просить прощения у него было бессмысленно. Александр не первый раз портил ему нервы нечистоплотными выходками. Сколько раз его били офицеры в пьяной компании на Кавказе и в Болгарии! Сколько раз он припудривал и закрашивал помадой синяки и ссадины на своем красивом лице! И на дуэль его вызывали, и с лестницы однажды сбросили, - не изменился от этого характер Александра Васильевича. Пил и буянил на свои пенсионные деньги, а чаще - на чужие.