Фото художника Василия Верещагина

Три казни

- Мужицкого?! - усмехаясь, спросил Верещагин.
- Ну да, мужицкого. Александр Третий, и возможно последний, между прочим любит, когда его так величают.
- Разумеется, новому идолу Российской империи было бы очень по душе, если бы все классы в России - и купечество, и прогоревшие дворяне - все бы были ему так же покорны, как те наши невежественные и неграмотные крестьяне, которые почитают царя земным богом. Только в этом смысле он «мужицкий»! Но мужик не слепец, видит и чувствует свое разорение, обнищание, духовную бедность и кабалу. И едва ли Александру Третьему придется долго пользоваться этим «мужицким» титулом. Что ж, Иван Николаевич, нужда чего не делает. Надо уметь и царей рисовать. Какой был прекрасный в свое время портретист-скульптор Федот Шубин! Помните бюст Павла Первого? Как он смело и правдиво изобразил этого урода и выродка!
- Так то - Шубин! Много ли у нас в истории русского искусства таких портретистов, как Шубин в скульптуре, а Левицкий в живописи? Один-два - да и обчелся, - сказал Крамской.
- Вам, Иван Николаевич, нельзя на себя жаловаться. В этом жанре вы превосходный мастер. Например, портреты Шишкина, Толстого, Григоровича или того же безымянного простого лесника замечательны! Да что вас хвалить? Вы отлично знаете себе цену. - Верещагин заметил, что Крамской начинает волноваться и чувствовать себя неудобно. - Ну ладно, не буду гостя обижать похвалой, - сказал он, усаживая Крамского в кресло за столик и сам присаживаясь ближе к нему. - Мы, Иван Николаевич, не умеем беречь себя, быстро изнашиваемся, а главное - иногда друг друга едим и сыты от того не бываем. Вот покойный Перов... Кажется, что я ему плохого сделал, в чем помешал? А он на меня каких только заочных поклепов не возводил. А ведь художник он прекрасный. Но что-то прорывалось в нем злое, завистническое. Откуда это у нас берется? Откуда взялось?.. Ведь простой русский народ ведет себя гораздо прямее, проще, без хитрости режет правду в глаза, и тогда злобе места не остается, всё становится ясным... А делу, делу как это всё мешает, как это иногда раздражает, выводит из равновесия!..
- Надо работать и работать, - проговорил Крамской, соглашаясь с Верещагиным. - Только упорным трудом мы заслужим от народа уважение в настоящем и будущем. Искусство - великое дело. Оно не терпит никакой наносной примеси. Не терпит фиглярства. Вы не обижайтесь, Василий Васильевич, но я услышал, что вы на своих выставках устраиваете какие-то музыкальные концерты, разыгрываете там то «Камаринскую», то «Иже херувимы» или нечто панихидное. Ну - простите меня - никак это не вяжется с моим пониманием живописи. Черт знает что вы такое выкидываете! - Крамской, говоря это, явно сердился и, видя перед собой смеющегося Верещагина, раздражался всё более и более.
- Да что вы смеетесь! Кроме шуток, вас за эти музыкальные интермедии в газетах со временем облают, ей-богу, облают!
- А вы не тревожьтесь за меня, Иван Николаевич. Я понимаю ваше доброе желание предостеречь меня от нападения критики, но ничего, пусть лают. А что касается музыки на выставках, мне лично она нравится. И тут можно сказать: у всякого свой вкус, один другому не указчик - кто любит арбуз, а кто свиной хрящик. Я буду привлекать на выставку музыку до тех пор, пока она мне не надоест. Разве это плохо - фельдмаршал Мольтке смотрит на мою «Панихиду» и в эту же минуту музыка, скрытая на антресолях, играет «Со святыми упокой души раб твоих»?..
Как ни серьезен был Крамской, расхохотался до слез и сказал:
- Ну не чудачество ли это есть? Весь вы, от бороды до пят, настоящий русский Васюта!.. Вот вы собираетесь в Палестину. Я не удивлюсь, если вы после этой поездки богочеловека Христа напишете танцующим с Магдалиной. От вас и такое можно ожидать. Кстати сказать, шутки в сторону - как вы замышляете писать римскую казнь? - спросил Крамской Василия Васильевича.
- Это будет третья картина, а можно ее поставить и впереди двух тех, что вы у меня сегодня видели. Как она получится - пока не знаю. Но крест, по моей идее, не символ религии, а та же виселица. - Верещагин задумался. Представляя себе композицию будущей картины еще недостаточно ясно, он сказал, что намерен па месте, в Палестине, посмотреть на легендарную Голгофу и на Соломонову стену.
- Одно знаю, - добавил он, - что моя картина римской казни никак не послужит пособием для рисования и росписей церковных фресок. В этом-то я не сомневаюсь.
- Когда же вы собираетесь в так называемые «святые места»?
- Весной, Иван Николаевич, хочу, чтобы у меня лето подлинней было. Разумеется, буду искать новые темы для работы, охотиться за интересными этюдами. Но хотя и собираюсь ехать, а не чувствую того прежнего желания и стремления, с каким уезжал раньше - в Туркестан, в Индию, на Балканы. - Вполне естественно, - сказал задушевным, приятным голосом Крамской, пощипывая тощую бородку и глядя на Верещагина серыми, светящимися глазами, - во-первых, вам длительные и частые поездки по свету уже оскомину набили; во-вторых, Палестина как объект нужна не для таких художников, каким являетесь вы. Там интересно бывать академическим схоластикам. Увидите, что Палестина вам не понравится. Вам надо за Россию браться, за родину. Успевайте, жизнь торопливо идет. А к старости у нас и кисть в руках не так уверенно держится, и зрение не то, порой и взгляд на вещи меняется. Да ведь и обязанность наша перед русским народом еще не выполнена... - Крамской достал из кармана жилета серебряные часы с брелоком, щелкнул крышкой и небрежно сунул в карман: - Засиделся я у вас, Василий Васильевич, не ругайте, что от дела оторвал. Впрочем, не часто мы нынче и бываем друг у друга...