Фото художника Василия Верещагина

На Поклонной горе и Бородинском поле

Верещагин показался из-за косяка:
- Кого ты, Ванюшка, пробираешь?
- Да вот... скамейка, Василий Васильич... Зачем такую было брать? Поди-ка, провоз трешницы стоил?
- Не дешевле. Да одному попу на Двине двадцать пять рублей заплатил за эту скамейку.
- Господи, - сказал с огорчением работник. - Известное дело, попы - народ жадный, они хоть и все полсотни возьмут... А вы-то что, выпивши разве были? За что это четвертной билет кидать! Да на эти деньги я бы в Бородине коровенку купил!
- Правильно, коровенку, - по-хозяйски согласился Верещагин. - Мог бы я и не давать столько, да уж очень обрадовался этой вещичке. И не сто ей лет, а целых двести! При Петре Первом делали: резьба, рисунок - глянь какой! Неси-ка ее осторожно ко мне в мастерскую. А всё прочее - в чулан.
Прошло несколько дней после возвращения Верещагина с Севера.
Второго сентября рано утром, как только солнце позолотило главы и купола московских церквей, он на своем коне, запряженном в телегу, выехал на Поклонную гору. Повозничал работник Иван. Хозяин сидел на мягком, набитом сеном куле и придерживал ящик с красками и палитрой. Иногда он оглядывался на Петра Филиппова и ухмылялся. Тот, одетый под Наполеона - в серый сюртук и треугольную шляпу, сидел на облучке телеги и, свесив ноги, побрякивая шпорами, уныло пел:

Зачем я шел к тебе, Россия,
Европу всю держа в руках.
Теперь с поникшей головою
Стою на крепостных стенах.
И мною созданное войско
Погибнет здесь среди снегов...

Встречные москвичи с удивлением смотрели на ряженого под Бонапарта седока и терялись в догадках: «Что это за артист? Куда его везут?»
На Поклонной горе Верещагин поставил складную табуретку, мольберт с холстом, натянутым на подрамник, приготовил краски на палитре и приступил к делу.
- Сегодня, Петро, я буду рисовать твою «наполеоновскую» спину. Вот так и стой, лицом к Москве, спиной ко мне... А ты, Ванюша, чтобы целый день не бездельничать, поезжай до шести часов вечера за трибами.
Загремела по скату с горы телега на железном ходу. Весело посвистывая, Иван поехал в грибные подмосковные березовые рощи. Верещагин взялся за кисть. Сделал несколько мазков. Розоватое, тонкое, словно кисейное, марево появилось на полотне. Таков должен быть фон картины. Впереди белокаменная столица, в центре картины, спиной к зрителю, ожидающий депутации бояр Наполеон. Слева от него, с подгорья спускаются войска. Они приветствуют императора, а он ждет и ждет ключей от Москвы...
- Представь себе, Петро, что ты - великий завоеватель и такой же злодей. Вся Москва у твоих ног, и ты ждешь чествования со стороны покоренных москвичей... Таким ты мне нужен сейчас. И даже чтобы спина твоя выражала те самые настроения, которые охватили Наполеона при виде сказочного зрелища - таинственной и загадочной Москвы.
- Нет, Василий Васильевич, не могу себя представить таким дьяволом, - возразил Филиппов. - И какой черт уродил меня лицом в него - проливателя народной крови!.. Ужели в самом деле я на него так похож?
- С французскими портретами Наполеона ты имеешь полное сходство, - подтвердил Верещагин. - Да, в этот самый день, восемьдесят два года назад, стоял здесь гордый, преисполненный величия Бонапарт. Но ты - грамотный, Петро, помнишь, что у Пушкина в его «Онегине» сказано об этом тягостном для России времени? - и Верещагин, не отвлекаясь от работы, наизусть прочел:

...Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля;
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою...

А бояре с ключами так и не вышли сюда на Поклонную. Мало того, Москва опустела. «Нет, тут что-то не то замышляется»,- подумал тогда Наполеон, но не сразу разгадал замысел Кутузова, не вдруг понял характер русского народа. А ведь, наглец, еще до похода на Москву рассуждал так: «Если я овладею Киевом, то возьму Россию за ноги. Если я овладею Петербургом, то возьму ее за голову. Заняв же Москву, я поражу ее в сердце». А получилось, что русский мужик схватил за ноги этого хвастуна и вышиб из него сердце!.. Верещагин умолк и продолжал зарисовывать вполуоборот стоявшего Филиппова. Тот, закинув за спину в белых перчатках руки, застыл в определенной позе. Потом, когда Филиппов, устав так стоять, начал переступать с ноги на ногу, художник бережно положил палитру и кисти на траву:
- Отдохнем, Петро!
Рад стараться, Василий Васильевич! - ответил тот и ловкими гимнастическими движениями стал разминать отекшие руки.
Работник Иван, уезжая за грибами, оставил под подстилкой французский барабан, кивер и старый трофейный мундир с какого-то французского генерала. Сегодня эти атрибуты не были нужны художнику, - на весь день его заняла работа над спиной Наполеона. Но в прорванном барабане были спрятаны кое-какие харчи, заботливо собранные бабкой Пелагеей. Тут была жареная курица, белый и черный хлеб, вареные яйца, свежепросольные огурцы и сороковка водки.
- Закусывай, Наполеон Бонапартович, - предложил Верещагин. - А водочку, император, выпьешь вечерком, после работы. Кстати, тебе бы не сивуху лакать, а бургонское или рейнское, или то же шампанское...
- Ничего, Василий Васильевич, мы к водочке привычны, где уж нам до шампанского! Пусть эту кислятину вельможи пьют. Василий Васильевич, а почему гора называется Поклонной? Ведь Наполеону никто поклонов здесь не отвешивал, - так я понимаю?