Фото художника Василия Верещагина

У Константина Маковского

Верещагин стал молча, внимательно рассматривать картины исторического жанра. Под самым потолком висели в комнате Маковского «Убиение детей Бориса Годунова», этюд боярской свадьбы, «Выбор невесты царем Алексеем Михайловичем», «Смерть Ивана Грозного». На все эти картины Верещагин смотрел равнодушно.
- Как видите, сюжеты исторические, патриотические, - проговорил Маковский. - Не одними рыжими русалками я увлекаюсь. Так ведь? Как вы находите меня в этом историческом жанре?.. Да вы и тут из-под нахмуренных бровей смотрите...
- На вкус и цвет товарища нет. Давно и умно сказано, - проговорил Верещагин. - Патриотизм у вас, Константин Егорович, не народный, а боярский, что ли...
Верещагин пошел дальше по кругу комнаты и, не обращаясь к Маковскому, а будто бы сам с собой разговаривая, делал лаконичные замечания:
- «Катанье на салазках». Хороши карапузы вот эти, хороши... не выдуманные, но вроде бы продолжение перовской «Тройки». Помните?
Маковский молчал. Верещагин, медленно ступая по мягким половикам, не спускал глаз с картин, продолжая давать свои меткие и резкие оценки:
- «Наседка с цыплятами». Превосходна, но она не самостоятельная; как деталь к жанровой картине она оживет в глазах зрителя, будет весьма уместна. «Похороны ребенка в деревне». Трогательно! Тоже - «Странник с кухаркой», - сразу видно, не для Эрмитажа писано. Мне это любо!.. Ого! Мужики в поле-«Обед во время жатвы». Это, батенька, замечательно! Жизнь! Каков этот мужик у телеги, какие у него могучие, загорелые руки... Таган с котелком над еле тлеющим костром... По-нашему, по-череповецкому, такой костер называется «пожог». И свет хорош - такой яркий, деревенский, располагающий к труду и отдыху одновременно. Почему бы им, этим мужикам и бабам, после обеда не отдохнуть в тени под телегами! Нет, некогда отдыхать! «Такой день полтины стоит», - скажет вот этот дядя в лаптях и синих полосатых портках. Добер мужик!.. А как они усердно едят свою незамысловатую горячую пищу, которой и название очень простое - похлебка... Смотрите-ка, на этих приподнятых оглоблях сохнут какие-то бахилы, вроде старых валенок. Это тоже надо уметь видеть. Хороша картина, в ней чувствуется ваше былое увлечение «передвижничеством». Жалко, что оно было кратковременным. А это что - «Алексеич»? Тот самый, который сейчас самоваром угощал? Ай, какой хитрец, симпатяга, любитель крепкого чайку! Прекрасный этюд! А это - супруга ваша и две дочурки? Ну, уж и постарались вы тут: императрица с наследницами - да и только! Шик-блеск! За это не осуждаю, не браню. Семья... Понимаю... Как же ее иначе изобразишь! Так, так...
После осмотра всех картин, висевших на виду, Верещагин приметил над живописной-с изображениями украинских типов и пейзажей - ширмой какую-то картину, повернутую лицом к стене.
- А там что, Константин Егорович? Страсть у меня смотреть все, что от чужого глаза прячется. Покажите, от моего глаза не бывает никому вреда.
- Вот чудак! Самому еще не по вкусу, нужно кое-что поправить, потому и прячется... - Говоря это, Маковский нехотя достал из-за ширмы полотно и вынес его на свет. Это был портрет Александра Второго. Царь с бледным, удлиненным лицом сидел в кресле, а рядом с ним - огромный, с умными глазами, лохматый сеттер.
- Что вы! - неожиданно вырвалось из уст Верещагина. - Вот это как раз неплохо! Ничего не надо подправлять. Всё в меру. Не вздумайте затушевывать собаку! С ней получается картинный портрет. Невзирая на медную дощечку с надписью, всякий понимающий даст этой картине достойное наименование!..
- Какое же, Василий Васильевич?
- «Собака, которая не уберегла царя».
- Удивляюсь, Василий Васильевич, как вас с таким языком земной шар выдерживает, - широко разводя руками, проговорил Маковский. - Так непочтительно об этом царе отзывался покойный Крамской... Какими он словами его честил! Просто хоть уши затыкай.
- А все же собака у вас получилась милее, естественнее царя! Как же это вышло? Рука провидения водила вашей кистью, не иначе... Смотрите, любуйтесь - какой живой, трепещущий язык у этого пса! А ноздри, с чуть заметной слизью! Шерсть! Хочется погладить, да боюсь, как бы не укусил пес. Какие у него умные, выразительные глаза. Смотрите же, Константин Егорович, если, паче чаяния, взбредет вам в голову что-то переделывать, то, ради бога, не придавайте царю этих милых, выразительных собачьих глаз и - наоборот, не оскорбите собаку.
- Догадываюсь, Василий Васильевич, почему вам больше нравится собака и меньше государь. Собаку я писал с натуры, а царя - с фотографии. Его уже не было в живых.
- Да будь он и жив... - махнул рукой Верещагин. - Видал я его. Куда ему до собаки!
Маковский убрал недописанно? полотно за ширму. Верещагин собрался уходить. Алексеич подал ему драповое пальто с черным бархатным воротником и, улыбаясь, низко поклонился.
- А дачку-то, Василий Васильевич, за мной так и считайте. Если аванс нужен - могу полцены хоть сегодня выложить, - предложил при прощании Маковский.
После предварительной сделки с Маковским Верещагин успел до отбытия в Америку съездить в Москву. Там, при содействии некоего Киркора - чиновника удельного ведомства, приобрел он участок земли за Серпуховской заставой, возле села Нижние Котлы. Тогда же договорился о покупке леса и постройке бревенчатого дома с мастерской.
Возвратившись мокрой осенью в Париж и побыв там несколько дней с женой и ребенком, Верещагин отправился снова в Америку завершать дела, связанные с распродажей картин, не нашедших спроса у Третьякова и других, менее известных отечественных меценатов. И снова предстал перед ним Ливерпуль с его оживленным портом, и снова раскинулась бурная в осеннюю дождливую пору Атлантика, и снова поплыли густые туманы, и опять пошли опасные океанские встречи с айсбергами. И наконец после двух недель медленного и осторожного плавания английский пароход доставил его в Нью-Йорк.