Фото художника Василия Верещагина

Весной на Севере

Пароход, идя по быстрому плесу, почти не работал колесами. Его несло течением. Штурвальный с помощником стояли в застекленной рубке у рулевого колеса, сосредоточенно следили из-под навеса за извилистым и опасным фарватером. Малейшая оплошность - и пароход может врезаться в берег. Разноцветные слои берегов начинались от речного при-плеска и, причудливо изгибаясь, тянулись в бесконечную даль, иногда высоко вздымались и выходили на поверхность, где увенчивались матерым сосновым лесом, вечно шумящим над быстротечной Сухоной.
- Чертовски здесь прекрасно! - воскликнул Верещагин, любуясь на слоистые берега, на деревья, уходящие вершинами в голубое поднебесье. - Здешние берега и весь присухонский пейзаж похож на реку Чусовую...
- Позволь, позволь, Васенька, я никогда от тебя не слыхала, что ты бывал на Чусовой, - сказала Лидия Васильевна, вместе с ним любуясь на сухонские берега. - А разве обязательно быть на Чусовой? - вопросительно ответил Верещагин. - Конечно, Чусовую в натуре я не видел, - каюсь. Но как-то в Петербурге пришлось мне видеть замечательную картину уральского художника Денисова, подаренную им писателю Мамину-Сибиряку. Дмитрий Наркисович остался очень доволен и повесил подарок художника в своем рабочем кабинете. Знаешь ли, Лидочка, на полотне Денисова Чусовая вот так же диковата и девственна, как эта Сухона в ее знаменитых Опоках.
- Картина - одно, природа - другое, - заметила Лидия Васильевна.
- Истина, не вызывающая возражения, но прелесть природы, ее величественную красоту лучше может понять тот, кто умеет чувствовать. А от способности чувствовать до желания воспроизвести - один только шаг, - так говорил некий французский искусствовед Тепфер, суждения которого нас принуждали зубрить в Академии. Он же внушал нам неоспоримую, пожалуй, идею, что творчество есть высшее наслаждение для нашего самолюбия, что оно нас манит и, доказывая нам наше могущество, нашу независимость, возвышает нас...
Верещагин немного подумал и добавил:
- Что касается независимости, тут я, разумеется, ошибаюсь. В нашем далеком от совершенства обществе все находится в зависимости, все связано очевидным или незримым принуждением. Независимость художника тоже относительна. Даже наша поездка на Север - предприятие вроде бы и свободное, но если глубже покопаться - окажется, что и тут твой Васька находится в зависимости от стечения обстоятельств и причин. Ну, не будем об этом, - отдыхать так отдыхать!.. Лидочка, ступай в каюту, последи за ребенком, а на Опоки полюбуйся из окна.
Верещагин остался один на палубе. Он стоял и, восхищаясь, глядел на окрестные берега:
- Хороши места! Эх, Левитана бы сюда! Или Шишкина... Вот бы где Шишкину свою дачу иметь. В разные времена года, при всякой погоде - какие картины мог бы создать здесь этот мастер! Богатырская натура!
- Тут Верещагин вспомнил старый рассказ Коцебу о Шишкине. Дело было в Мюнхене: на Шишкина напали подвыпившие немцы, порвали на нем сюртук, оторвали фалды и рукава. Шишкин выхватил у полицейского ружье и стал обороняться прикладом. Изувечил он тогда человек двадцать обидчиков, изломал ружье и в довершение, конечно, угодил под арест. Коцебу с трудом его выручил. Вот что значит расшевелить русского богатыря. Сильная натура! И хорошо, что всю эту силу вложил он в искусство. Этакий ведь леший... - усмехнулся Василий Васильевич, вспоминая рассказ Коцебу.
Над Сухоной повеял легкий ветерок. С посвистом зашумели вершины деревьев над высоким, обрывистым берегом.
Скоро кончились гористые Опоки. Наступила светлая северная ночь. Подул прохладный ветер. На привольных берегах опять показались залитые половодьем луга, обнесенные изгородями поскотины и частые деревни с крепкими бревенчатыми избами, домашними пристройками, поленницами дров, кучами жердей и кольев.
Показался Великий Устюг. В свое время это был действительно великий город - с многовековой историей. Громили Устюг казанские татары; из вероломства предавали его огню и русские удельные князья: сжигали и вновь отстраивали, ограждая городище десятками деревянных и каменных церквей вдоль левого, высокого берега Сухоны. (Культура и искусство: Рассказы Коровина.)

Верещагин с женой и ребенком, протолкавшись на пристани сквозь толпу, поднялись по сходням на берег. Услужливый извозчик быстро довез их до трактира, где были номера для приезжающих. На несколько дней они задержались в этом городе. Верещагин интересовался его древней архитектурой, с любопытством рассматривал разные изделия устюжских кустарей: шкатулки с морозом по жести, крохотные замки с секретами, красноборские тканые кушаки, черевковские берестяные расписные туеса, холмогорскую резьбу по кости да устюжскую чернь по серебру. Все эти изделия, потребные в быту, а также украшения и безделушки продавались в изобилии на шумном устюжском базаре, пропахшем чесноком, сушеными грибами, дегтем и свежей рыбой богатого весеннего улова. Из всех устюжских сувениров он выбрал и купил жене серебряный браслет шириною в два сантиметра, с изображением на нем всей панорамы Великого Устюга.
Лидия Васильевна к подарку мужа отнеслась снисходительно, как к дешевой и никчемной побрякушке, и сказала, что рисунок, хотя и изящен, но скоро сотрется и тогда браслету не обрадуется даже домашняя прислуга.
- Как видно, ты не особенно понимаешь художественное ремесло устюжан, - обиделся Верещагин и стал объяснять, что устюжская чернь по серебру настолько прочно впитывается в серебро, что можно браслет класть на наковальню, бить молотом - и даже тогда рисунок не осыплется, а будет лишь растягиваться вместе с металлом. Так крепко и так художественно прекрасно умеют обрабатывать чернью серебро одни устюжане; их способ чернения известен двум-трем старым мастерам, держится в строгом секрете и передается знатоками потомству как неоценимое наследство.
- И давно они этим делом занимаются? - спросила Лидия Васильевна, уже по-иному рассматривая браслет.