Фото художника Василия Верещагина

На Шексне

Парижская зима, туманная и слякотная, не была похожа на русскую, настоящую зиму и напоминала петербургскую осень. Не отвлекал Верещагина от дела зимний, надоедливый и шумный город. В мастерской живописи, находившейся при Академии художеств, Верещагин слушал и лекции-беседы Жерома, читал книги западных художников, а большую часть времени уделял учебной практике - живописи, рисуя исключительно красками на холсте и загрунтованных фанерных дощечках. К двадцати пяти годам Василий Васильевич не только возмужал, но и почувствовал себя созревшим для самостоятельной работы. Он стал задумываться - какую избрать ему тему, близкую, прочувствованную и захватывающую новизной. Картины не столь давнего детства и юношества вставали перед его глазами. Ярче прочего сохранились в памяти шекснинские труженики-бурлаки. Громадной гурьбой, человек по двести, с холщовыми лямками поперек груди, надрываясь от непосильного труда, шли они, согнувшись, по проторенной широкой тропе, - шли берегом, возле речного приплеска, и тянули барку против бурного течения Шексны. А на крыше-палубе барки сидел со своей семьей за столом не то караванный, не то сам хозяин и, утираясь полотенцем, опустошал пузатый, сверкавший на солнце самовар... Обдумав тему глубоко запечатлевшегося коллективного труда, Василий Васильевич решил нынешнее лето провести у себя на родине, на Шексне, среди родных и односельчан. Он не задержался в Петербурге, проехал поездом до Твери, пересел на колесный пароход и скоро оказался в Любцах. Появление его было неожиданным. Отец, завладев на старости лет наследством, оставшимся после умершего брата Алексея, не замедлил покинуть квартиру в Петербурге и вместе с женой переехал обратно на Шексну, но не в Пертовку, а в Любцы. Здесь место было более живописное, село большое, и не бревенчатый, а каменный особняк возвышался над усадьбой.
Родители и немногочисленная дворня встретили приехавшего из-за границы художника приветливо и радостно. Старик теперь по-другому смотрел на сына. Нравоучения, наставления, строгости были излишни. К тому же у отца хватало хлопот по хозяйству, сводившихся к распродаже лесных участков, сенокосных угодий и сбору с мужиков оброчных недоимок за земельные клочки. Расспросив сына об учении в Париже и посмотрев привезенные им рисунки, отец воздержался от похвалы, но был доволен результатами учения. На другой же день оя выехал в Череповец в лодке-семерике за покупками для гостя, а Василий собрался побродить по знакомым родным местам, пришекснинским понизовьям, и поохотиться на дичь. Мать теперь не мешала, не перечила сыну, лишь поглядывала, как он тщательно чистил дядину двустволку и в кухне на шестке отливал свинцовую картечь для зарядов.
- Ты бы, Вася, лучше почитал «Записки охотника» господина Тургенева, чем без толку бродить. Ах, какой чудный писатель!..
- Читал, маменька, трижды читал. Прекрасный писатель! Кстати, я его однажды видел, когда учился в младшем классе Морского корпуса. Правда, я еще не успел тогда прочитать его книг. Но помню, все мы смотрели на него как на бога...
- Ну, уж ты и сказал!
- Ей-богу, мама! Высокий, важный ходил он по нашей казарме, а мы все притихли и глядели на него. Привез он тогда в корпус на учение своего племянника, бойкого карапуза. А тот - отчаянная башка - поучился неделю и сбежал. Тогда Тургенев привез его в корпус вторично и сказал, что если не станет учиться, то будет без жалости нахлестан арапником. И что же, карапуз больше не убегал... Ну, мама, готовь горшки и латки, не сегодня-завтра утятина-гусятина будет!..
- Да не броди долго-то! Вся истоскуюсь. И ничегошеньки-то ты не принесешь. Знаю - твои заряды никакой дичине вреда не причинят. Ступай с богом!..
Рано утром Верещагин вышел за ворота господской усадьбы. Рыжий лохматый пес увязался за ним. По тропам у овинников и задворок, где так приятно пахло свежей крапивой и конопляником, он прошел никем не замеченный в овсяное поле и по межам, вдоль узких полос, вышел к опушке смешанного леса. Лес был такой же, как и прежде, только заметно вырос кустарник и мелкий осинник. Было раннее июльское утро. Навстречу Верещагину неслись птичьи голоса: старательно заливались соловьи, вдалеке перекликались вещуньи-кукушки, в густой траве на полянках кряхтели коростели. Солнце медленно поднималось и сгоняло серебристую росу с травы. Пробираясь перелеском к Пертовке, Верещагин решил испробовать ружье, благо подвернулся для этого повод: огромный сытый ястреб в бирюзовой вышине гонялся за двумя увертливыми жаворонками. Верещагин вскинул ружье и, нацелясь, выстрелил из правого ствола. Ястреб покачался в воздухе, выронил несколько перьев и, потеряв из виду исчезнувших жаворонков, продолжал, не снижаясь, кружить над лесом. И вдруг вблизи грянул еще чей-то выстрел, ястреб камнем полетел вниз.
- Вот как надо бить! - услышал Верещагин голос из кустов.
Собака бросилась к ястребу и, схватив его за крыло, с трудом потащила в сторону Верещагина. В кустарнике между деревьями показалась плечистая фигура охотника Степана. Он на ходу продувал ствол своей неизменной фузеи и ворчал на собаку:
- Катайко! Катайко! Мой ястреб, куда поволок?.. Рыжий пес, услыхав знакомый Степанов голос, выпустил добычу.
Так встретились старые приятели. Лишь по голосу узнал Степан Василия Васильевича: - Васятка! Ты ли это? Такой молодой, и с такой бородой! Я думал, это дьякон из Любецкого приходу. Тот иногда постреливает. И собаку у твоего отца берет иногда. Какой детина стал!.. - Степан откинул ружье в сторону и, сняв с головы поярковый дырявый колпак, отвесил низкий поклон Верещагину:
- Надолго ли пожаловал, Василий Васильевич?
- Пока не надоест, погощу. А ястреба-то ты здорово подсек!
- Еще бы! У тебя ружьишко приглядное, а не убойное, ты небось дробью бьешь, кругляшками? А я из своего всегда свинцовой сечкой, наповал... - Степан поднял ястреба и стряхнул с него на траву густые кровавые капля.