Фото художника Василия Верещагина

Вологодские типы

- Это само собой, Василий Васильевич, будет сказано. Был такой Борис Егорович Монахов, у него учился рисовать. Семь месяцев вырисовывал только зеницы ока. За краски не брался. А так, бывало, и краски тер на плите, всякие кодеры мог готовить - не придерешься! Нонче карандашей сколько хочешь, а раньше их жалели. Бывало, выстрожешь лучинку, в мокрой тряпке обожгешь ее на огне, - получается крепкий уголек: сидишь и пишешь. Потом дело дошло - полностью человека вырисовывал; труднее всего голые зады давались,- не пишется да и только! Да это и ни к чему было. Богов писал больше всего киноварью, на папертях. Стал понимать - работенка моя не худая, жить от нее можно. Поехал в Питер доучиваться. Два моих приятеля - Тюрин Платонко да Ягодников Олёха - те до академиков достукались, а я, Василий Васильевич, не тем путем пошел. Питер, ведь он - шальной город. Опять же рожа у меня в молодости была недурная. Полюбился одной поповой дочке, дальше - больше, стыдно и говорить - два робенка сразу народилось. Это помешало. Выпивка тоже губит нашего брата. Пил хоша немного, сам о себе попечительство имел, меру знал, но по женской части греховодничал; от вас, может быть, и скрыл бы, но от бога не скроешь. Каялся на духу не раз. Помалевал я там в церквах немало. Потом потянуло в Вологду. Тут в семи верстах, в Закрышнике, у барина Ахматова прислужником был. Стены ему колерами крыл, потолок, как небо, звездочками расписывал. Да оказалось все это барину не впрок. Продулся весь в карты, дурак, потому сам по питейным ходил, рюмашечки на даровщинку стрелял. Бывало, и я его угощал, как нищего. Вот что нынче с барами содеялось! Разве так можно жить? Такая уж, видно, участь: легко доставалось, легко и проживалось. Нынче многие на мотовстве прогорели... Что это, у вас мой лик уже к концу подходит? Дозвольте полюбоваться?
Верещагин подал ему набросок.
- Ой, как скоро у вас выходит! - Немиров посмотрел на рисунок, в зеркало на себя поглядел. - Староват Федюша стал, староват! И что те леший оброс! Больше таких не сыщешь. Еще складочек на лице поприбавить - и патрет готов. Бороденка хороша - волосинка к волоску. На бороду, бывало, и по Невскому иду - все заглядывались.
Немиров долго еще сидел и рассказывал про свою жизнь. А когда вышел на Екатерининскую, встретил нищенку-побирушку, заворчал:
- Чего ты, карга старая, бродишь, крошечки собираешь! Тут вот на углу, в доме у купчихи Александровой, живет один чудак-живописец. Полюбишься ему - патрет с тебя срисует. Только смотри, старбень, меньше целкового серебром с него не бери, не продешеви, и цену не сбивай. Сам Верещагин! Да где тебе его знать! Не твоего ума дело. Иди, ступай! А я думаю к нему завтра одного сапожника-чеботаря подослать. Враль страшный, тот уж приглянется. А может, и тебя приголубит. Требуй рубль - и никаких!..
Верещагин приколол портрет Немирова булавками к стенке и прилег на диван отдохнуть с книгой в руках. Только он раскрыл «Об искусстве и художниках размышления отшельника, любителя изящного, изданные Л. Тиком» и не успел еще углубиться в чтение главы о всеобщности, терпимости и любви к ближнему в искусстве, как дверь раскрылась и, шаркая берестяными лаптями по крашеному полу, вошла древняя старуха, с головой, склоненной на правое плечо. Лицо дряблое, серое, как перепеченная картофелина. Перекрестившись, певучим голосом, без стона, за единый дух она произнесла:
- Отец небесный, батюшка, не лиши меня, Акулинушку, небесного царствия своего, подай, добрый человек, несчастной старухе Христа ради на пропитание, да избавит тебя святая троица, мать-троеручица, неопалимая купила от всяких бед и зол - глагол на тебя лжущих, и деткам твоим доброго здоровьица, ума-разума и счастья-талану по самые уши, подай-то, господи, получить желанное без удержи и отказу...
Василий Васильевич отложил на стол книгу, засмеявшись, поднялся с дивана и с удивлением посмотрел на нищенку-попрошайку:
- Ох, и горазда ты, бабка, просить! Хошь - подашь и не хошь - не откажешь. Чего тебе - милостынку или копейку подать?
- Рублик, дитятко, рублик. Так сказано - меньше не брать.
- Кем сказано?
- Да этот, кудлатый плут, обучил рублик просить.
- Так ты, бабка, с плута и проси. А разве и в самом деле нарисовать тебя. Такие экземпляры только в Вологде и встретишь...
Верещагин не пожалел рубля, усадил старуху на скамейку, на которой только что позировал ему Немиров. Акулина смиренно уселась и по-детски стала любоваться на поданный ей рублик. Не сразу заметила она, что добрый и богатый человек начал писать с нее портрет, и не карандашом, а красками из тюбиков, которые показались ей было конфетками. Она сидела перед художником и думала, что тороватый, добрый человек побалует ее конфеточкой, полакомит. Но художник присматривался к ней и, меняя кисти, торопился, пока не стемнело, написать этюд. Только однажды он подошел к ней и поправил свисавшие уголки головного платка, похожие на заячьи уши.
- Да ты что, батюшка, и в самделе меня списываешь? Да я святая, что ли! Ведь только угодников малюют да богатых сродственников перед смертью.
- Ничего, бабка, сиди, терпи. Раз начал, так напишу и тебя.
- Потерплю, родименький, давно у меня в руках рублика-то не бывало. Куды его и девать, не знаю. В карман сунуть - потеряется. Отдам-ко его Спасу-обыденному, пусть там староста запишет меня заживо на поминовение. Ведь всё равно, родименький, умирать придется. Вот и ты, батюшка, крепыш крепышом, а смерть - она валит всякого, только подвернись!
- Насчет меня, бабка, не каркай. У меня дела много, умирать некогда.
- И всем, дитятко, некогда. Потому не сразу и умирают все, а по очереди. Про меня, поди-ка, на том свете забыли... Не то с фонарями ищут по всем закоулкам.
- В раю или в аду, бабка?
- Чего?
- Да ищут с фонарями-то тебя?
- Там и тут, родненькой. Малюй, батюшка, малюй, не торопись. Авось кто и посмотрит на твое малевание. Венчик вокруг головушки не делай, это без божья соизволения нельзя, голубчик миленькой... Да ты что это, доброй человек, над старухой усмехаешься? Нельзя, родименькой, андели господни всё видят. Грешно над убогими насмехаться... Я, батюшка, хоть и стара и ряба, а божья раба... Меня и смерть никак не берет. Когда под тридцать годов мне было, барин до петли довел измывательством. Вешалась, грешная... на сарае к перекладине чересседельник приладила и головушку в петлю просунула. Сама на себя смерть накликала. А она, смертынька, от меня прочь да дальше. Чересседельник-то прелый попался, оборвался. Вот стали меня люди, бездыханную, в чувство приводить, а я их никого не вижу, только и вижу, родименькой, с правой рученьки от меня - андель господень с крылышками белыми и платьицо на нем бархатное, розовое, золотыми крестиками вышито и лапоточки лаковые со скрипом на ножках. И держит он блюдечко в руках (для моей душеньки припас), и сам слезы проливает, и от тех слез дух исходит сладостный, как от дорогого мыла... А как глянула я на леву сторону, стоит бес мохнатый, да и приплясывает и зубы скалит, и из пасти огонь горящий исходит... Тоже за моей душенькой он тут как тут, сатана несчастный!.. Только я очухалась - добрые люди дыханье мне вернули, - гляжу, а бес окаянный в преисподнюю провалился, и андель господень крылышками помахал и весь растаял, как сахарной. Вот, батюшка, какое видение мне было!..