Фото художника Василия Верещагина

В Индии

Не сразу попало в руки Василия Васильевича это письмо. Оно долго пролежало на почтамте в Бомбее. Письма от Стасова поступали еще и еще. А Василий Васильевич, не теряя времени, пользуясь любыми способами передвижения, ездил по Индии, наблюдал за жизнью населения и старательно работал. Он много писал этюдов, и было с чего писать в этой богатой контрастами стране. Живя далеко от России, среди чужих людей, нередко подвергаясь всевозможным лишениям и опасностям, он не забывал о родине. Часто сообщал в Россию Стасову о своих скитаниях и еще чаще получал от него сообщения о петербургских новостях. Воспользовавшись отказом Верещагина от звания профессора Академии художеств, выступил в печати академик Тютрюмов... В числе писем, полученных из России, было опять несколько стасовских, в одном из них Стасов с негодованием писал о клеветнических выпадах Тютрюмова.

«Наученный или науськанный подонками здешних художников, всем старьем и всем, что есть отсталого и ретроградного, - писал Стасов Верещагину, - выступил на сцену какой-то бездарный академик Тютрюмов и в мерзкой газете «Русский мир» напечатал, что Вы писали картины не сами, а с помощью разных мюнхенских художников, так что была Ваша фирма, а не Ваша работа. Тут же он нападал на Ваше высокомерие по поводу непринятия профессорского звания, говорил, что такого примера еще не бывало... Тут вся наша литература поднялась, как один человек, в защиту Вашего таланта и честного имени, как, быть может, еще отроду не бывало. Я же, со своей стороны, выступил первый и печатно заявил, что в Ваше отсутствие я, как близкий Вам человек и получивший притом поручение иметь попечение о Ваших художественных и других делах, требую от г. Тютрюмова немедленных доказательств его клеветы, не то привлеку его к суду, а дело исследую до точности и здесь и за границей. Тютрюмов перепугался от всего этого, начал вилять, как-то извиняться, а на мой повторительный категорический вызов (печатный) наконец ответил, словно пойманный школьник, что всё это были «слухи» и фактов у него никаких, и он первый же готов отступиться от всего сказанного...»

Дальше Стасов сообщал Василию Васильевичу о том, как лучшие художники - Крамской, Якоби, Шишкин, Ге, Мясоедов и многие другие - напечатали протест против клеветы Тютрюмова. Из Мюнхена, от общества немецких художников также получен официальный протест, разоблачающий и опровергающий клевету Тютрюмова. «Восстановление Вашей художественной чести, - писал Стасов, - произошло и в России и за границей таким блестящим и великолепным образом, что навряд ли Вы захотите притягивать эту гадину, эту ничтожную вошь, Тютрюмова, в суд за клевету...»
Письма Владимира Стасова с приложением газетных вырезок успокоили Верещагина.
- Как хорошо, что у нас есть Стасов! Это же Белинский в искусстве! - восклицал Верещагин. - Лиза, ты обязательно почитай томик Белинского. Вот я читал его в эти дни и нахожу очень много общего у неистового Виссариона с моим лучшим другом. У того и другого русский широкий размах мысли: один был бунтовщик в литературе, другой - бунтовщик в искусстве. Наш Некрасов о Белинском сказал: «...Мыслью новой, стремленьем к истине суровой горячий труд его дышал». Эти слова могут быть отнесены и к Владимиру Васильевичу...
Чтение писем и газетных вырезок происходило на одном из привалов, устроенных Верещагиным в пути, в бамбуковой роще.
Его проводники после тяжелых переходов лежали в тени, утоляя жажду апельсинами.
Елизавета Кондратьевна готовила на костре обед из двух фазанов, подстреленных мужем. Она о чем-то задумалась и молча подкладывала хворост в костер.
- Голубушка, ты отчего такая невеселая? Отчего бы тебе не порадоваться торжеству стасовской правды?
- Я рада за тебя, за Стасова и вообще за искусство,- ответила Елизавета Кондратьевна. - Но я задумалась над тем, что моя роль, как твоей спутницы, слишком ничтожна. Я не собираюсь ничем мир удивить, однако что-то полезное я должна делать! Готовить куриный бульон? Для этого не обязательно путешествовать по Индии. Не начать ли мне писать дневник?..
- Что ж, попробуй, записывай все свои наблюдения. Авось пригодится для потомства. Вот и будет полезное дело.
С этого дня Елизавета Кондратьевна занялась писанием дневника. Продолжалось путешествие с постоянной сменой впечатлений. Скучать было некогда. Работа, трудности дальних переходов и переправ заполняли время. Там, где невозможно было пробраться в горы на лошадях, Василий Васильевич нанимал носильщиков. И снова - рискованные переходы по ущельям, через быстрые ручьи и реки, по скользким ледяным тропинкам, по глубоким ослепительным снегам, какие бывают только в горах Индии на высоте пятнадцати тысяч футов.
Английские чиновники не советовали Верещагину подниматься на высоты, считавшиеся недоступными:
- Мистер Верещагин, куда вы идете? Зачем такой риск? Тридцать лет тому назад на Джонгли поднимался британский ученый Гукер. Снежные заносы и обвалы грозили ему гибелью на каждом шагу. Но он сумел преодолеть трудности. Его гербарный материал, собранный в Гималаях, хранится в Англии, После Гукера никто не отважился подняться туда.
- Я поднимусь! - настаивал на своем Верещагин. - И доказательством тому будут мои этюды.
- Тогда оставьте у подножья гор вашу спутницу, не подвергайте ее опасности.
- Едва ли она останется. Елизавета Кондратьевна переносит трудности легче, нежели я.