Фото художника Василия Верещагина

На выставках

Лишь только Верещагин вернулся в залы выставки, как его обступила толпа репортеров, литераторов и каких-то важных особ. Все стали выспрашивать художника о том, что сказал кайзер Вильгельм по поводу его картин, какое впечатление произвели на императора полотна, развенчивающие Наполеона, осуждающие его захватнические стремления и действия.
- Господа, - ответил им Верещагин, - зачем вы меня об этом спрашиваете? Всего несколько минут прошло, как уехал Вильгельм. Вы имели возможность сами спросить его о моей выставке. Я от него мог услышать одно, вы, вероятно, услышали бы другое... Не удивляйтесь. Так бывает. Лет тринадцать назад, в Петербурге, на моей выставке был, вот так же со свитой, покойный царь Александр Второй. После его посещения я вынужден был уничтожить три свои лучших картины... Надеюсь, в стенах рейхстага этого не произойдет. Смотрите выставку, господа, своими глазами и имейте свое суждение.
Среди публики на выставке верещагинских картин оказался находившийся в те дни в Берлине латышский революционер-марксист, в недавнем прошлом редактор демократической газеты «Диенас лапа». С неослабевающим интересом, изо дня в день он посещал выставку, не уподобляясь праздным зрителям, которые обычно рассматривают картину столько времени, сколько требуется для прочтения надписи ниже багета.
Верещагин приметил его, заинтересовался:
«Немец? - нет. Русский эмигрант?»
Решил подойти и первым заговорил с ним по-немецки:
- Простите, не имею чести знать, кто вы, но скажу прямо: я люблю таких, как вы, посетителей, которым не безразличен труд художника. Вы, вероятно, искусствовед?.. И знаете, кто я?
Посетитель сдержанно и приветливо улыбнулся, протянул Верещагину руку, заговорил по-русски:
- Рад с вами, Василий Васильевич, познакомиться. И не нужно в разговоре со мной утруждать себя здешним языком. Я учился в Петербургском университете. Русский язык для меня то же, что родной - латышский. Я переводил для печати пушкинского «Бориса Годунова»... И хотя я не искусствовед - юрист по образованию, однако это не мешает мне понимать ваше творчество. О вас много пишут, много говорят... Как знать, быть может и я сумею рассказать о вашей выставке хотя бы своим землякам - латышам...
- Дорогой мой, пожалуйста! Подробные комментарии к этим картинам - в каталоге и специальном издании...
- Я уже имею. Читал...
- Прошу прощения: ваше имя, фамилия?
- Меня зовут Ян Плиекшан. Это по паспорту. Мой литературный псевдоним - Райнис...
- Запомню. Запомню... И рад буду прочесть. На латышском? Что ж, найду переводчика. Надолго здесь, в Берлине?
- Не знаю, как дела и обстоятельства. В России нашему брату трудно дышать.
- Понятно, понятно...
Видел ли в тот год Верещагин отзывы Райниса о своих картинах под заглавием «Письма из Берлина», подписанные только буквой «Р», остается неизвестным. Да едва ли и сам автор этих писем, Райнис, мог в скором времени прочитать в приложениях к одному из латышских журналов свои впечатления о верещагинской выставке. Райнис был арестован царской охранкой, год просидел в тюрьме, а затем был выслан под надзор полиции. Но уместно вспомнить, что писал латышский поэт-революционер о творчестве Верещагина:

«...Верещагин в Берлине. Весь Берлин говорит об этом замечательном русском художнике. В старом рейхстаге находится его привлекательная выставка, которая так живо изображает стройный военный поход «великого императора» Наполеона в Россию в 1812 году и его безобразно-печальный конец в ничтожестве и грязи, без красоты и величия... Эта выставка здесь дает удовлетворение тем, кто величие человека ищет выше, нежели в войне и славе коварной дипломатии... Верещагин показывает своими красками и пером, каким великим разрушителем являлся Наполеон, чье имя еще теперь как французские, так и немецкие бюргеры-филистеры произносят с боязнью, как имя черта, которое неохотно произносится вечером. Сколько бы собака ни лаяла на волка, она все-таки видит в нем какое-то высшее существо. И у буржуазии имеется особое основание теперь восхищаться такими «великими хищниками» и о них мечтать, ибо у них появился враг, с которым они не могут справиться. На этого врага они с особой радостью натравливали бы таких «великих хищников», чтобы они его уничтожили. Бисмарк давно уже притупил зубы на этом противнике, и буржуазия теперь про себя думает, что Наполеон был более велик, нежели Бисмарк, и было бы дело такого натравить на внутреннего противника, он бы его загрыз!
Но где взять такого «великого мужа», как Наполеон, или, может быть, Цезарь Борджиа, или им подобный «сверхчеловек», кто был бы на это способен? Верещагин одновременно издал книгу на французском языке о Наполеоне в России... и устроил выставку, как иллюстрацию для своей книги... Восхваление Наполеона происходит уже несколько лет и растет с каждым годом. Широкая литература о Наполеоне знакомит каждого не только с Наполеоном, но также с его женами и детьми, тетками и дядьками, зятьями и прочими родичами в его жизни. И здесь Верещагин без сожаления изображает, каким на самом деле был этот великий муж на самой вершине своей славы и в период ее падения...»

Дальше в своих «Письмах из Берлина» Райнис подробно останавливается на описании верещагинских картин, развенчивающих Наполеона, и в заключение с особой теплотой и любовью отмечает, что
«...В картинах каждому бросается в глаза, кроме ведущей идеи, естественность и поэтичность, особенно хороши зимние картины. На выставке, кроме одиннадцати картин, имеется еще около ста сорока пяти эскизов и этюдов, тоже очень привлекательных; кроме того, много старинных этнографических вещей.
Верещагин на этой выставке выступает снова как мощный, крупный художник. Верещагин всегда шагает дальше. Он говорит, что «новое» искусство не ниже, а выше «старого». Верещагин не только художник, но и человек, в полном и самом высоком смысле этого слова. Он со своей широкой индивидуальностью может быть приравнен к художникам-поэтам, каким является Ибсен...»
«Новые материалы к биографии В.В.Верещагина». Журнал «Искусство», 1957, № 8.