Фото художника Василия Верещагина

Поездка в Японию

После обеда сотрудники посольства обратились к Верещагину с расспросами - что он за три месяца увидел в Японии, что узнал о японском искусстве, о народе, населяющем эту своеобразную страну.
- Что я вам скажу о народе? - начал Верещагин не спеша, по-стариковски обдумывая каждое слово. - Народ здесь, в Японии, трудолюбивый, умный, даровитый. Имеет свою интересную историю, свою культуру, свои нравы и обычаи, одержим своим необыкновенным фанатизмом. Такой народ, как и всякий народ, сам по себе неповинный в войнах, говоря по-человечески, жалко убивать. Благодаря самурайскому фанатизму и сильно развитому военному психозу японцы будут драться без страха и жалости... Но меня, как художника, не эта сторона дела интересовала в Японии. Я здесь занимался живописью, а большей частью расходовал время на то, чтобы понять искусство здешнего народа.
- Вот вы нам об этом и расскажете, очень просим!..
- Ваше мнение, как знатока искусства, исколесившего весь мир, для нас весьма интересно.
- Полезно послушать, просим, просим, Василий Васильевич! - раздались голоса сотрудников посольства, окружавших художника.
Верещагин сел поудобней на широкий кожаный диван и начал рассказывать о своих наблюдениях и впечатлениях.
- Так вот, друзья мои, хотя Япония отрезана от мира, ограждена морями и океаном, однако искусство здесь мне кажется занесенным извне. И прежде всего - из Китая и Кореи. Но японцы не были слепыми и тупыми подражателями иноземной культуры. У японцев обнаружилась своя, тонкая чувствительность в понимании художеств, отчего китайское и корейское влияние стало со временем слабеть, уступая место быстрому и активному проявлению японской самобытности во всех видах культуры и искусства. В древние времена, как и у нас в России, и на Западе, японские живописцы увлекались религиозными сюжетами, писали их в виде фресок на стенах буддийских храмов. Необъятный мир японских сказок, военных событий также нашел своих певцов.
- Какие формы вы имеете в виду? - спросил кто-то из слушателей.
- Три формы, - сказал Верещагин. - Это так называемое, какемоно - рисунок на продолговатом куске шелка, наклеенного на холст, макимоно - картины в свитках и гаку - картины в багете, последние встречаются не часто. Девять веков тому назад здесь уже существовали школы или, вернее, направления живописи. Была такая школа Ямато и Тоса. Художники этой школы прославляли феодальную знать. Благородства в направлении этой школы, на мой взгляд, никакого, но художники того времени понимали, что возвеличить в искусстве феодала - это значит иметь богатого покупателя и властного покровителя. Как видите, вдохновение в роли товара выступило на арену человеческих отношений в Японии (да и не только здесь) давным-давно. Это и хорошо и плохо. Хорошо, что феодализм в Японии покровительствовал живописи, но плохо, что ограничивал художников в выборе сюжетов, сдерживал их инициативу, убивал свободу творческой мысли. Особенность японской живописи очевидна для каждого: здешние художники не признают светотени, пренебрегают перспективой, не хотят знать анатомии в живописи. Своя техника, своя манера. Позднее стали появляться в Японии художники, подвижники своего дела, близкие к реализму. Одним из первых был Иваса Матахеи, выходец из народа. Впервые, полтораста лет тому назад, он стал зарисовывать сцены из народной жизни, считавшиеся до него непозволительными в искусстве. Он же пренебрегал однотонной традиционной японской живописью, умело и широко пользовался разноцветными яркими красками. Если у вас еще найдется время, советую побывать в музеях и обратить внимание на работы этого мастера - нарушителя закостенелых традиций в японской живописи...
Беседа продолжалась. Верещагин подробно говорил о японской архитектуре, о скульптуре, которая не вызывает восхищения, и о многом другом, что пришлось ему увидеть за эти три месяца. Потом он поднялся с места. Посол пожал ему руку, поблагодарил за беседу и спросил, не знаком ли Василий Васильевич с токийским художником Хашимато Гахо и не желает ли побывать у него в мастерской.
- Нет, - сказал Верещагин. - Картины Хашимато, его замечательные пейзажи я видел. Но знакомиться с художником не стал. В Академии искусств он главный профессор, стало быть, лицо официальное, а с официальными лицами в теперешней, явно предвоенной, обстановке не получается откровенного разговора.
На другой день Верещагин выехал в Киото. Там на базаре купил для домашних японские подарки: Лидии Васильевне - шелковое кимоно и будильник в виде лягушки с циферблатом на брюхе, дочке - веер из слоновой кости, расписанный цветущими веточками и серебристыми птичками, сыну Васе - красавца попугая в позолоченной клетке. Мог бы, конечно, купить и мартышку, но в дальней дороге с ней было бы много канители... Японию, со всеми ее прелестями и хитростями, Верещагин покинул без сожаления. Часть его вещей, приобретенных для выставок, посольство выслало следом за ним багажом. Только проехал он Маньчжурию, как сразу почувствовал крепкую сибирскую зиму. Окна вагона покрылись изморозью. Немилосердно скрипели колеса и буфера. На душе было тревожно.