Фото художника Василия Верещагина

На Шипке все спокойно

Неудачи под Плевной вызвали ропот среди русских солдат. Многие понимали, что только «августейшее» командование, царь и ставка виноваты в провале наступательных операций. Втихомолку говорили о слабости и отсталости вооружения, о том, что ни царь с наследником, ни верховный главнокомандующий не способны вершить военные дела.
Из Петербурга Стасов сообщал Верещагину:

«Что касается войны, Вы не можете представить себе здешнего всеобщего негодования, злобы, досады, обвинений - даже со стороны самых отчаянных чиновников, прежде, бывало, самых ярых противников всяческого либерализма, свободомыслия. Все говорят, что нынешняя война в 100 раз постыднее Крымской 1853 года, хотя солдаты и офицеры - верх всего великолепного, великодушного, геройского. И в такую войну так опростоволоситься, в войну, первую в мире из всех известных!!! Мы тут просто все в отчаянии!..»

И в глубоком тылу, и на позициях в Болгарии - всюду обсуждались военные неудачи. И там и тут за великие потери живой силы, за неумение воевать, за нераспорядительность и неподготовленность к войне осуждали бездарный верховный штаб. Солдаты возлагали надежды на двух генералов - Гурко и Скобелева. Царь с наследником, покинув армию, уехали в Петербург. После их отъезда войска больше не пытались брать Плевну штурмом, а, отрезав ее от основных турецких сил, заставили капитулировать. Положение изменилось. Гурко разработал план зимнего наступления на Софию и в направлении Константинополя. Скобелев готовил своих солдат, казаков и болгарских ополченцев к решающей схватке и прорыву турецких укреплений в районе деревень Шипки - Шейново.
Усиленная подготовка к наступлению и дальнейшему походу за Балканы рассеяла мрачные думы Верещагина, тяжело переживавшего в то время гибель брата. Он снова занялся зарисовками. Не упуская ни малейшей возможности, заполнял свои походные альбомы набросками пейзажей Болгарии, военных дорог, запруженных подводами раненых, перевязочных пунктов. Художник снова и снова рисовал русских героев-солдат, и пленных турок, и поля сражений, усеянные обезображенными трупами. И тогда же, набрасывая отдельные, почти неуловимые для простого глаза черточки, из которых слагался образ, художник обдумывал сюжеты и композиции своих будущих произведений. Первые замыслы заносились в виде мелких эскизов в походные альбомы. Встречавшийся с ним в эти дни Василий Иванович Немирович-Данченко отмечал в своих записках, что Верещагин являлся блестящим исключением среди художников, изображавших своих высоких меценатов в образе Марса верхом на лошади. Верещагина любили, с ним были откровенны в разговорах солдаты; любил его и боевой генерал Скобелев. Генерал не раз прислушивался к советам художника, зная, что эти советы исходят от друга.

Однажды, когда на балканских возвышенностях наступили холода, выпал обильный снег и по-российски закрутились бешеные метели, Верещагин побывал в одной из дивизий генерала Радецкого. Дивизия занимала оборону на Шипкинском перевале. А генерал, любитель кутить с утра до вечера, находился в пяти верстах от расположения своих войск, в теплой землянке, под надежным прикрытием бревенчатого навеса. Радецкий отсиживался в тепле и безопасности. Азартно играя со своими штабными офицерами и интендантами в «винт» и в «двадцать одно», он и не думал о том, что происходит в снежных окопах. Скрывая истинное положение от начальства, генерал ежедневно слал в штаб верховного главнокомандующего и в Петербург одно и то же телеграфное донесение: «На Шипке всё спокойно». Между тем солдаты погибали не столько от турецких пуль, сколько от морозов и ураганных метелей. Обмороженных солдат изо дня в день отвозили партиями в госпиталь, в город Габрово. Дивизия таяла, пополнялась резервами, медики не успевали справляться с обмороженными, а Радецкий неизменно докладывал командованию: «На Шипке все спокойно».
Верещагин пробрался в горы, где оборонялись и замерзали заметаемые снегом солдаты. Он набросал карандашом этюды будущих картин: «Снежные траншеи на Шипке», «На Шипке все спокойно» - и показал их Радецкому.
- Ваше превосходительство, на Шипке не так уж спокойно, как вам кажется. Вот, обратите внимание: этот набросок сделан мною с натуры. Солдаты сидят и лежат, скрючившись, в своих холодных шинелишках, в изношенных сапогах, не в землянках, а в окопах, вырытых прямо в снегу. Единственное спасение от холода - башлык. Но этого, как видите, недостаточно. Народ умирает от холода, а интенданты - не секрет! - воруют и дуются в карты. Им, ваше превосходительство, и дела нет до мученика-солдата...
- Позвольте, позвольте,- рьяно запротестовал Радецкий. - Адъютант, сюда!.. Поглядите, что изобразил художник. Так ли это?
- Ему видней, он там был. Полагаю, что так, ваше превосходительство. Есть обмороженные, есть насмерть замороженные. Кто же мог ожидать таких холодов!
- В самом деле, кто же мог угадать божие соизволение? Здесь же Болгария, а не Сибирь. Летом здесь виноград, розы, хризантемы, и вдруг - нате, пожалуйста: мороз, вьюги... Кто же мог знать? Ну-с, как нам быть, господин Верещагин? Как бы вы поступили на моем месте?
- Вы командуете, ваше превосходительство, вам и принадлежит забота о спасении замерзающих, - сказал художник. - Надо поднять на ноги интендантство, привести в чувство этих пьяниц и мошенников. Пусть откуда угодно добудут и выдадут солдатам полушубки, теплое белье, валенки, шерстяные портянки, рукавицы. По чарке водки надо отпустить на каждого -щ для поднятия духа. До самого царя надо дойти в хлопотах о солдате. Дитя не плачет - мать не разумеет. А ваши люди, - лукаво улыбаясь, добавил художник, - день за днем потешают высшее начальство одной депешей... Чего доброго, такая депеша в поговорку войдет.
Вернувшись от Радецкого, Верещагин доложил о своих впечатлениях Скобелеву в штабной квартире.
- Как же, как же, всем известно, что у Радецкого всё обстоит благополучно: «На Шипке все спокойно». Да, Василий Васильевич, пошли воевать, а многого не предусмотрели, многого не учли! Вот и отдуваемся. И теплая одежда нужна обязательно, и шанцевый инструмент у нас не в достатке, и бескормица, и лошади некованые. Сплошь и рядом из-за мелочей да из-за недоглядок расплачиваемся солдатской кровью. Хорошо, если у кого совесть этим будет потревожена, а то вот сидит старый дуралей, да в карты дуется, да шампанское ведрами хлещет. А побывал бы в траншеях, посмотрел бы на обледеневшие трупы солдат, авось не твердил бы, как дятел, в уши верховному и в Петербург: «На Шипке все спокойно». В военное время самообман и благодушие хуже противника. Ну, как - прозябли небось, побывав там? - заботливо спросил Скобелев и, не дожидаясь ответа, распорядился подать горячего чаю.
Верещагин сбросил болгарский дубленый полушубок, снял ватную поддевку и подсел поближе к накалившейся железной печке. Скобелев придвинулся к Верещагину и снова доверительно заговорил:
- Мне вот эти донесения Радецкого, Василий Васильевич, напоминают, знаете ли, такую песенку франко-прусской кампании:

Великой Франции бойцы
Поля в бою устлали тучно;
А там, в Париже, наглецы
Депеши шлют во все концы:
«Все обстоит благополучно...»