Фото художника Василия Верещагина

«Забытый» и другие

Коцебу сел на мягкий диван, стоявший в отдалении от «Апофеоза», и задумался.
- Скажите, профессор, вам не нравится эта моя работа? - спросил Василий Васильевич.
- Дело не в том, нравится или не нравится, - глухо ответил Коцебу, не отводя удивленного взгляда от «Апофеоза». - Я думаю о другом, Василий Васильевич, - кто ваш учитель? Жером? Нет! Вы смелей и оригинальней своего бывшего учителя. Ваш учитель - это ваш свободный и смелый рассудок! Я гляжу и думаю: зритель - иногда плохой, иногда меткий ценитель наших трудов, - как он будет смотреть на мои парадные баталии после того, как увидит эту кучу черепов или увидит «Забытого»? Кому он больше поверит - мне или вам?..
- Должен поверить правде, почувствовать ее, понять и поверить.
- Да, правде. Так вот какие баталисты идут нам на смену! Не обижайтесь на меня, Василий Васильевич, думается мне, что вместе с шумным успехом вас ожидают и крупные неприятности. Имейте это в виду.
- Да, я готов их встретить, но думаю, что у меня найдутся и сторонники, заступятся за меня.
- А что это у вас? - вдруг поднялся с места Коцебу, увидев на малом мольберте выглядывавшее из-под покрывала бледное, с закрытыми глазами, окровавленное лицо. Подойдя к мольберту, он скинул с него запачканный красками платок: на полотне небольшого размера были изображены два бухарских головореза. Один из них приподнятой рукой держит за волосы отрубленную голову русского солдата, у другого в руках пестрый, с вышивками раскрытый мешок, для того чтобы прибрать солдатскую голову. Оба бухарца с холодным любопытством смотрят в лицо своей жертвы. За головы, доставленные эмиру, они получат награду - яркий ситцевый халат или широкие, полосатые, похожие на юбку, штаны.
- Цикл ваших туркестанских картин, как видно, обещает быть многочисленным и очень оригинальным, - заметил Коцебу. - Что-то скажут добрые люди о вас и вашем творчестве. А сказать обязаны...
- В этом нет сомнения, - согласился Верещагин. Главное, чтобы сам трудовой народ посмотрел мои картины. Мнение ожиревших барынь или скучающих и зевающих господ меня не интересует, ибо на стенах их гостиных не будет места моим полотнам. На выставках для всеобщего обозрения - им честь и место.
- Будем верить и надеяться, - сказал Коцебу, собираясь уходить. - Как бы там ни было, я от души желаю вам успеха! Да, вот еще что: желательно, чтобы ваш труд приметили в России. Где бы вы, Верещагин, ни работали - в Париже или в Мюнхене, - вы русский, неповторимый, похожий на себя и равный самому себе. Дорожите этим славным титлом русского гражданина и патриота. Если вы попадете на зубок критику Стасову, он вас кое-чему вразумит. А за границей, где ваши картины безусловно будут выставляться на показ обществу, пусть судят по ним - на что способны новые смелые русские таланты. Эх вы, затворник, затворник! - дружески улыбаясь, проговорил Коцебу. - Хорошее у вас вступление в искусство, удачное. Да и работаете вы очень, очень много. Бывайте почаще у меня, всегда буду рад...
Верещагин продолжал с упорством работать. Туркестанский цикл картин еще не был закончен, а отдельные произведения этого будущего цикла уже экспонировались на Лондонской выставке. В английской печати появились первые восторженные статьи о новоявленном своеобразном русском баталисте. Осенью 1872 года московский купец и собиратель картин Павел Михайлович Третьяков завершал путешествие по Европе. Он побывал во многих крупных европейских городах, интересовался живописью и скульптурой, посещал музеи и галереи, выставки и мастерские художников. На обратном пути в Россию он остановился на несколько дней в Мюнхене. Здесь он узнал о работах Верещагина и приехал к нему в мастерскую. Павел Михайлович умел разбираться в картинах. Он долго и внимательно - то с грустным раздумьем, выраженным на его бледном и сухощавом лице, то с удивлением смотрел на полотна молодого художника и наконец мысленно заключил: «Крупно шагать начал, этот далеко пойдет...» Павел Михайлович был на десять лет старше Верещагина и, как опытный собиратель картин, сразу почувствовал силу таланта, свежего и необычайного. Пока он тщательно и молчаливо разглядывал все работы, готовые и незаконченные, Василий Васильевич, не нарушая молчания посетителя, наблюдал за ним, улавливая впечатление от своих картин.
- Когда ваши картины будут в России? - спросил Третьяков.
- Надеюсь через год показать в Петербурге всю туркестанскую серию.
- Обязательно побываю на вашей выставке.
- Буду рад вашему вниманию, Павел Михайлович.
- Как зритель и, если позволите, как покупатель ваших картин. Разумеется, если сойдемся в цене.
- Скажу без лести, Павел Михайлович, я достаточно наслышан о вас и вашем благом намерении создать картинную галерею русской живописи. Буду поэтому весьма доволен, если мои первые труды обретут такого покупателя, как вы.
Сдержанный Третьяков не сказал тогда похвальных слов, но Верещагин потом узнал от Коцебу, что Павлу Михайловичу понравился в его картинах восточный колорит, солнечный свет, пески и голубизна туркестанского неба. Главное, что изумило Третьякова, - это содержание картин, дышащих суровой правдой жизни. Третьяков уезжал в Россию. В вагоне «Мюнхен - Варшава» было просторно, пахло дымком дорогих сигар. Толстый пассажир с массивной золотой цепью на животе старательно ухаживал за тощей блондинкой, угощая ее шоколадом, орехами и ликером. Павел Михайлович вышел из четырехместного купе в тамбур и стал смотреть в раскрытое окно на мелькающие возле дороги подстриженные пожелтевшие деревья и аккуратные, крытые черепицей домики железнодорожных служащих. Потом он замечтался, и все видимое, быстро мелькающее исчезло из его глаз. И тогда возникла в памяти Павла Михайловича мастерская Верещагина с «Апофеозом войны» и забытым на поле боя солдатом... Все это живо представилось и заслонило дорожный осенний пейзаж. А рядом с «Апофеозом» и «Забытым» крепко запомнился Третьякову творец этих картин - молодой, с красивым лицом, обрамленным пышной бородой, полный неутомимой энергии, кряжистый, как медведь, с добродушной улыбкой большого ребенка...