Фото художника Василия Верещагина

Вологодские типы

- Стара, а врать горазда.
- Чего, родименькой? Я не расслышала...
- Рассказывай, рассказывай, бабка. Я слушаю.
- Да нечего больше. Ничегошеньки не знаю. Бею жизнь прожила неученая.
- Сколько лет тебе, Акулина?
- Сбилась со счету - не то девяносто шесть, не то сто без году.
- Многонько! А помнишь, как с французом воевали?
- Помню, как же, родименькой, помню! От нас из-под Вологды многих угнали в ту пору воевать. И как Москва горела - я слыхала. Сто возов, а то и больше всякого добра-богачества из Московского Кремля привезли за Вологду в монастырь Прилуцкий, за стены спрятали. Досюда-то далеко французу было тянуться. Да и жару ему дали скорехонько, а то бы и до нас, басурман, дошел. Мы и то в лесу ям нарыли, прятаться приготовились. Не допустила царица небесная. Я в ту пору молоденька была, хоть и некрасива. Молоденьку-то меня бары-помещики три раза из рук в руки перепродавали. Ой, батюшка-кормилец, и поработала этими рученьками на своем веку! Не грешно теперя и божьей милостыней докормиться. Поделала бы чего, да невмоготу. Горести приняла - один Микола-угодник знает сколько: голодна, холодна, боса и раздета - всяко-всякоськи находилась. А ты, голубчик, всё слушаешь, слушаешь, да пишешь экую старуху... Замужем тоже живала. Муж несговорной был, не тем будь помянут... Напьется - хлесть да хлесть по чему попало, а я, батюшка, и с копыльев долой. Мужики под Вологдой все больно дерутся. И баб, и промеж себя. Без драк житья нет, кажинный праздник после обедни, батюшка... Помещик тоже бил, чуть не утороплюсь в чем, собак своих пальцем не трогал, а мне попадало. Прости его, господи, на том свете! И по монастырям-то я маливалась, потому и живу долго. Чужого чьего-то веку прихватила. Два раза под лед на самую глубину падала, да жива осталась, - ничто не брало. Сейчас кости все перетряслись, рученьки только корзину с кусочками и держат, и глухота, и глаза не те стали. Прости меня; господи, греховодницу, не в суд и не в осуждение говорю про то, батюшка! Ко всему привыкла. Лето придет - ягодками да колосьями прокормлюсь, зубы не по годам целехоньки, всё поедом ем, на брюхо не жалуюсь, всё перемелет. Чаю горячего досыта напиться не могу. А не грех ли? Дева Мария сроду чаю-сахару не знала...
В соседней комнате за дощатой перегородкой, за плюшевой с кистями занавеской хозяйка-купчиха звенела чайной посудой. Было слышно, как заманчиво попискивал горячий самовар. В доме пахло легким угарцем. Не отказалась бы Акулина чайку попить, да сама знает - не велика гостья! Кому-то нужна такая за стол!
Хозяйка снова заглянула в комнату Василия Васильевича и громко, раскатисто захохотала, отчего на щеках у нее образовались глубокие розовые ямочки.
- И как вам, Василий Васильевич, охота слушать всякую нищенку, да еще рисовать такую?
- Для потомства пригодится, - отозвался Верещагин, не отрываясь от дела.
- Шли бы ко мне в комнату на чашку чая, - предложила хозяйка.
- Покорно благодарю, не хочу. Вы лучше вот мою благочестивую клиентку попотчуйте, не откажется.
- Не откажусь, матушка, не откажусь, кормилица. Подогрелась бы чайком-то. И не обопью, и не объем. Хлебец есть свой, а сахарок, подай тебе, господи, за доброту твою, могу и без сахару чашечек шестеринку выпить, пью и по десять, только с сахарком...
Акулине поставили на кухне ведерный самовар, и пока она его одолевала, Верещагин уже по памяти дописал с нее портрет. Позднее, в цикле своих вологодских работ, он занес портрет Акулины в каталог с пояснением: «Старуха-нищенка, 96 лет - олицетворение восьмидесятипятилетних непрерывных страданий. Хорошо помнит француза 1812 года». В ту студеную вологодскую зиму Верещагин работал с упоением. Вологда ему была близкой, родной. Дед и все предки Верещагина происходили из Вологды. Но теперь барские особняки в окрестностях Вологды понемногу приходили в запустение, особенно в зимнюю пору, когда господа-помещики жили в Петербурге или ездили на последние сбережения за границу. (Культура и искусство: Пейзажи Поленова.)
В Вологде Верещагину нашлось работы немало. Правда, здесь он не создал крупных законченных картин, но этюдов, весьма удачных по выполнению и самобытному вологодскому содержанию, художником было написано много. И чаще всего Верещагин писал портреты-этюды ничем не примечательных своих земляков.
Цикл этюдов пополнялся с каждым днем. В их числе были и «Молодая мастерица» - портниха-вологжанка, работавшая за пятачок в день; и типичный зырянин-коми, весь от головы до пят одетый в звериные меха, приехавший в Вологду поторговать рябчиками и беличьими шкурками. Тут был и монах Варнава - хитроглазый ловелас, умелец собирать богатые подаяния, пожинать там, где не сеяно. Был тут и солдат - пухлощекий Егорка, битый и тертый на царской службе, и старый блюдолиз-дворецкий, видавший со всех сторон барскую жизнь и всю свою жизнь по мелочам обманывавший благодетелей. Он всей своей внешностью и повадками напоминал некрасовского дворового человека, который был счастлив тем, что имел дворянскую болезнь - подагру, и не без хвастовства о себе заявлял:

За стулом у светлейшего
У князя Шереметьева
Я сорок лет стоял.
С французским лучшим трюфелем
Тарелки я лизал...

А многие верещагинские земляки напоминали персонажей из поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Не подражая поэту, не являясь иллюстратором его замечательной поэмы, быть может и сам того не подозревая, Верещагин зарисовал в альбомах типичных тружеников деревни, увековеченных в поэзии Некрасовым. В часы досуга художник рассматривал этюды и законченные портреты вологодских земляков. Грусть и тоска одолевали его, и как-то невольно срывались с языка стихи поэта-певца народного горя:
...В минуты уныния, о родина-мать! Я мыслью вперед улетаю. Еще суждено тебе много страдать, Но ты не погибнешь, я знаю...