Василий Верещагин во время первой поездки на Кавказ

В Крыму. У Георгиевского монастыря

Утомленный непрерывной, упорной работой в московской мастерской, поездками, хлопотами по устройству выставок картин и постоянными волнениями, с этим связанными, отец уже давно собирался отдохнуть с семьей где-нибудь на южном побережье Крыма. Как всегда, он искал для отдыха спокойное, уединенное место, которое было бы достаточно удалено от переполненных крымских курортов и дачных местностей. Этим условиям вполне удовлетворяла в то время местность вокруг Георгиевского монастыря, расположенного недалеко от Севастополя, между мысом Фиолент и Балаклавой.
Монастырь был расположен на горе, высоко над уровнем моря. Дорога от него к берегу спускалась по склону горы многочисленными серпантинами. В половине пути на небольшой естественной террасе стоял принадлежавший монастырю одноэтажный домик, имевший три комнаты, кухоньку с чуланом и окруженный кипарисами и кустами роз. В этом-то домике и поселилась на полтора летних месяца наша семья, состоявшая из отца, матери и моей сестры Ани. Хозяйственные домашние работы исполняла няня, которой помогал взятый из дому дворник Алексей, носивший воду, дрова, ходивший за покупками и т.п. Помешался он в чулане. Мне было в то время не более пяти-пяти с половиной лет. Тем не менее я отчетливо помню домик, в котором мы жили, окрестность, наш образ жизни и некоторые события, представляющие несомненный интерес и для читателя.

По словам отца, он «всю свою жизнь горячо любил солнце и хотел писать солнце». Но уже в самом начале своей художественной деятельности, в 1868 году в Туркестане, ему пришлось столкнуться с одним из самых ужасных явлений в жизни человечества - с войной. Война поразила и до глубины души потрясла его своей жестокостью, массовыми страданиями и бедствиями. Со всей горячностью, увлечением и упорством, свойственными его натуре, отец вступает в борьбу с войной, борьбу, ставшую постепенно главной целью его жизни. Полагая, что его картины, отображавшие ужасы войны, будут воздействовать на зрителя с надлежащей силой и убедительностью только в том случае, если все изображаемое на них будет им самим пережито и прочувствовано, он активно участвует в туркестанской и русско-турецкой войнах, сражается в рядах пехоты, кавалерии, с моряками идет взрывать турецкий монитор, посещает лазареты, сам получает тяжелое ранение, едва не стоившее ему жизни, и своими блистательными мужеством и храбростью заслуживает наиболее почитаемый в армии орден - офицерский Георгиевский крест.

Столь необычный, своеобразный путь, избранный отцом для достижения поставленной себе задачи распространения идеи мира, требовал от него максимального напряжения как духовных, так и физических сил. Помимо того, надо принять во внимание, что как в Рос-сип, так и во всех иных государствах, где устраивались многочисленные выставки картин отца, милитаристские круги, возмущенные и обеспокоенные антимилитаристским содержанием этих картин, поднимали против дерзкого художника настоящую травлю в печати и чинили ему всевозможные затруднения и неприятности. Все это вместе взятое тяжело отражалось на его нервной системе и вызывало время от времени безусловную необходимость отдыха для восстановления сил. В этом мы можем убедиться в нескольких случаях из слов самого отца. Так, например, когда П.М.Третьяков в письме к В.М.Жемчужникову (8 марта 1880 года) по поводу коллекции картин Верещагина из русско-турецкой кампании ставит последнему на вид, что «в коллекции войны - имея в виду идею бить войну - многое не сказано; и есть вещи ненужные», отец, отвечая непосредственно самому Павлу Михайловичу, говорит: «Машинкой, которая не отдохнула бы на некоторых картинах, я быть не могу...» В беседе с норвежским журналистом Крогом отец, между прочим, замечает: «... Призрак войны все еще заставляет меня изображать войну, и если мне хочется писать солнце, то я должен красть время у самого себя, как это делает школьник, когда его тянет на волю, к природе». Вот таким-то необходимым отдыхом, таким «украденным у самого себя временем» было и наше полуторамесячное пребывание на даче у Георгиевского монастыря. Но отдых отца никогда не заключался в праздном препровождении времени: и здесь, точно так же, как дома, он ежедневно вставал и начинал работать в шесть часов утра.

С увлечением писал он яркую, красочную, залитую солнцем южную природу побережья у Георгиевского монастыря. Целый ряд больших, тщательно проработанных этюдов был написан отцом с террасы, на которой располагалась наша дача. В восточном направлении вид с террасы закрывался древесной растительностью, но на юг и юго-запад темно-синяя поверхность моря просматривалась на десятки километров и казалась бесконечной. В западном направлении скалистый берег тянулся легкой дугой и заканчивался выступающим далеко в море мысом Фиолент. Сочетания цветов темно-синего моря и желтоватых береговых скал, залитых ярким солнцем, давали особенно в утренние и полуденные часы чудесную, ослепительную картину, которая прямо-таки просилась на полотно! Из многочисленных этюдов, написанных отцом в это лето, особенно запомнились мне три: «В Крыму» и «Портрет г-жи В.», писанные на террасе перед нашей дачей, и третий - «Мыс Фиолент».
На переднем плане первого была изображена женщина в розовом платье под розовым зонтиком, в шляпе, сидящая в раскладном кресле с книгой на коленях. Фоном было море и мыс Фиолент с частью скалистого берега. Позировала в этом случае моя мать, но изображение ее не имело портретного сходства, тем более, что лицо сидящей было частично закрыто летним боа. Наоборот, этюд «Портрет г-жи В.» был действительно портретом матери, изображавшим ее на фоне моря, сидящей на садовой скамейке в шляпе под зонтиком. Кроме сходства, портрет отличался тщательной проработкой деталей одежды: платья, шляпы и горжетки, украшенных цветами, шелковой черной мантильи, переброшенной через спинку скамейки, зонтика и т.д.