<>

Александра Боткина. Василий Верещагин и Павел Третьяков

   

Апофеоз войны
   
   
Апофеоз войны,
1871
 
   

Бухарский солдат
   
   
Бухарский солдат
(сарбаз), 1873
 
  

  
   

Содержание:

Страница 1
Страница 2
Страница 3
Страница 4
Страница 5
Страница 6
Страница 7
Страница 8
Страница 9
Страница 10
Страница 11
Страница 12
Страница 13
Страница 14
Страница 15
Страница 16
Страница 17
Страница 18
Страница 19
Страница 20
Страница 21

   


К этому времени Верещагин выслал партию своих этюдов в Петербург к Стасову, потому что в Индии они плесневели, коробились, доски трескались. Об этих этюдах он писал Павлу Михайловичу из Кашмира 10 апреля: «Пожалуйста не взыщите, уважаемый Павел Михайлович, если я не дозволю Вам видеть моих этюдов в том виде, как они теперь находятся, краски все пожухли, полотна перекоробились и доски потрескались. Хотя я знаю, что Вас следует исключить из числа любителей и почитателей картинной мебели, но все-таки самым положительным образом не дозволяю Вам видеть их раньше, чем они будут в порядке».
Павел Михайлович упоминает об этом в длиннейшем письме от 29 мая 1875 года, где он старался объяснить все денежные недоразумения:
«Милостивый Государь Василий Васильевич! Довольно давно уже получил Ваше письмо от марта из Гималаи и от 10 апреля из Кашмира. Векселя на остальную сумму Льву Михайловичу Жемчужникову еще не переданы, но это не от меня зависит, я готов сделать передачу во всякую минуту, дело в том, что если переписать векселя на имя Льва Михайловича, то это будет не совсем в порядке: мало ли что может случиться, «в жизни и смерти бог волен» говорится и потому Лев Михайлович не решился взять векселя на свое имя, если же написать их на Ваше имя, то нужно Вам дать ему доверенность на получение по векселям денег, еще Лев Михайлович так предполагал: вместо векселя получить от меня деньгами (разумеется, за вычетом процентов, так как я сам должен получить деньги из банка за проценты) и положить Ваши деньги в банк, так что это вышло бы одинаково: при получении денег вместо векселей потерялись бы проценты, а на полученные деньги получить бы проценты из банка, в который положил бы их Лев Михайлович. Не знаю поймете ли Вы что из всего мною здесь написанного, но обо всем этом давно уже написал Вам Лев Михайлович и, наверное, толковее, чем я пишу.
По письму Стасова через Льва Михайловича 21 апреля я послал в Париж Лорчу 13 тысяч франков на сумму 3743 р. 70 к. и около трех недель как получено уже уведомление о получении им этой суммы. Деньги ему зимой не были посланы потому, что векселя в то время находились у г. Гейнса, о чем Вы были извещены, и в дальнейших Ваших распоряжениях о Лорче не говорилось уже, я же со своей стороны как только получил векселя от Гейнса, то спросил, были ли посланы Лорчу деньги, и из ответа А.К. не понял хорошо, были ли посланы (а ведь могли же они быть посланы), просил В.В.Стасова переписаться с Лорчем, но до 21 апреля я никакого сообщения по сему предмету не получил.
Я не буду иметь ни малейшей претензии, что не увижу Ваших работ, несмотря на то, что страстно желал бы их видеть.
Лев Михайлович передавал мне Ваше поручение предложить мне: не угодно ли через несколько лет получить обратно деньги за Ваши картины. Так как Вы мало знаете меня, а может быть и вовсе не знаете, то этим только я могу объяснить Ваше предложение...
Из расположения к Вам можно советовать беречь деньги (В.В.Стасов даже советовал мне не посылать Вам 2 000 фунтов из старания сберечь Ваши деньги) и только, я же со своей стороны был убежден, что у нас в России кроме правительства никто не мог заплатить за Вашу коллекцию более меня, да и купить ее без раздробления некому было, но еще более убежден был в том, что Вы много более бы выручили, если бы пустили в раздробительную продажу. Я понимал Ваше желание сохранить коллекцию, жертвуя своими интересами, сочувствовал этому и потому только из любви к искусству явился для осуществления этого желания. Как Вам известно, я пожертвовал Вашу коллекцию Общ. Любит. Художеств с тем, чтобы оно устроило особое помещение; на это я дал три года срока; теперь я более всего желаю, чтобы Общество в продолжение трех лет ничего не сделало, и я мог бы взять коллекцию обратно и помещение самому устроить.
Ваше негодование против Москвы понятно, я и сам бы негодовал и давно бы бросил свою цель собирания художественных произведений, если бы имел в виду только наше поколение, но поверьте, что Москва не хуже Петербурга: Москва только проще и как будто невежественнее. Вскоре по закрытии Вашей выставки в Петербурге начали ходить слухи, что картины Ваши писались компанейским образом и вот Ваш отказ от профессорства снял маску с пошлых завистников. Тютрюмов только ширмы, за которыми прятались художники и не художники даже, потому что Ваш отказ от профессорства поразил в сердце не художников только, а все общество, т.е. наибольшую часть общества, чающую движения свыше в виде чинов и орденов. То, что Вы никого не пускали к себе, считали главным аргументом того, что Вы не одни работали и что Вам было что скрывать. Я только смеялся над всем, что слышал, я не воображал, чтобы после Тютрюмовской статьи так серьезно вступился за Вас В. В. Стасов, полагая как в рекламациях,, так и в защитах нуждаются только слабые, немощные или малоизвестные.- Вы же никоим образом сему не подлежите (я полагал,, что Вы сами ответите: выставкой Ваших работ по возвращении из Индии)! Владимир Васильевич Вам искренне предан, это так, и побуждения у него всегда честные и благородные, но ополчаться против таких нелепостей, как Тютрюмовская и другие статьи,- не стоило. Чем же Петербург лучше Москвы? Разве не из Петербурга начало интриги против Вас! Разве не там погибли три Ваших произведения? В будущем Москва будет иметь большое, громадное значение (разумеется, мы не доживем до этого) и не следует сожалеть, что коллекция Ваша сюда попала: в России здесь ей самое приличное место. Как не взъесться было нашим художникам (большей частью по имени) на человека, не шедшего с ними по одному пути, бывшего постоянно вдали от них и вдруг как из земли выросшего с массой произведений, славой и капиталом (как они говорят), тогда как они всю жизнь трудятся, иные работают и много и быстро, иные медленно, добросовестнейшим образом; иной промуслякает несколько лет одну картину и все ничего не выходит, имена их прославляются только приятелями, а карманы пусты (разумеется, за исключением имеющих казенные или царские заказы). Работают усердно, добросовестно, ведут себя почтительно к высшим и как манны небесной ждут академического и профессорского звания; а тут вдруг этот дорогой им кумир повергается в прах, говорят, что он не только что не нужен, а даже вреден художникам, из этого можно вывести, что и не художники, которые так добиваются сих степеней высоких. Как же им было не ополчиться на такого отчаянного революционера?
Я остаюсь все тем же поклонником Вашего таланта, каким вышел из Вашей Мюнхенской мастерской, и крепко уверен, что имя Ваше должно быть почтеннейшим именем в семье европейских художников.
Простите, что замучил Вас этим письмом и будьте здоровы.
Ваш истинно преданный
П.Третьяков».

продолжение