Александра Боткина. Василий Верещагин и Павел Третьяков
5 октября Иван Николаевич пишет Павлу Михайловичу: «Меня очень занимает во все время знакомства с Вами один вопрос: каким образом мог образоваться в Вас такой истинный любитель искусства? Я очень хорошо знаю, что любить что-нибудь настоящим образом, любить разумно - очень трудно, скажу больше: опасно. Все люди, сколько я их знаю, притворяются, т.е. соблюдают так называемые приличия, и потому, встречая что-либо неподдельное, они чувствуют себя тем самым осужденными; ну посудите сами, есть ли для них возможность оставаться спокойными? Ведь что в сущности сделал Верещагин, отказавшись от профессора - только то, что мы все знаем, думаем в даже, может быть, желаем, но у нас не хватает смелости, характера, а иногда и честности поступать так же... Как же ему отдать справедливость, ведь это значит осудить себя, публично признаться, что вся жизнь моя есть одна сплошная ложь. Трудно, очень трудно жить на свете. Одно, чего я от всего сердца моего желал бы, это принять хоть какое-либо участие и долю в неприятностях по поводу Верещагина, Впрочем, есть одна ошибка и с Вашей стороны, которую я изложу перед Вами, когда увидимся». Жаль, что осталось неизвестным, в чем находил Крамской ошибку в действиях Павла Михайловича. Между тем началась травля Верещагина в прессе. Попутно задели и Павла Михайловича. 1 ноября 1874 года он писал Крамскому: «До сей поры вылазка только против Верещагина велась московскими художниками, которые также и публику наушкивали, но я подвергался насмешкам только втихомолку (за исключением одной личности), теперь же не угодно ли прочесть прилагаемую статейку - в которой достается мне поболее, чем Верещагину. По подписи Вы узнаете, что это мнение целой компании. Так как В.В.Стасов спрашивал меня о мнении публики и художников... то ему, вероятно, будет интересно прочесть». В письме от 9 ноября 1874 года Крамской отвечает: «Присланная Вами статья отличается таким глубоким внутренним неряшеством, побуждения автора так мало нравственны, что и Москве нечего завидовать Петербургу, в которой отыскался свой Тютрюмов. Какой это Брызгалов, неужели это тот самый, что часто бывает у Перова? Если тот, то дело для Перова очень худо. Статью я сообщил Стасову, он собирается писать что-то и просил ему оставить. Вот что значит отсутствие здоровой и сведущей критики. Сколько было восклицательных знаков по поводу Верещагина, а между тем ни один не стал выше художника, что необходимо для критики. Когда русское искусство дождется своего Белинского?..» После того как Павел Михайлович подарил Обществу любителей Туркестанскую коллекцию, он заботился о дополнении ее. Павел Михайлович писал с беспокойством Крамскому 10 января 1875 года: «Сделайте милость извините, что я решаюсь надоедать Вам опять тою же просьбой. Мне желалось бы, чтобы Вы теперь же, не откладывая, отправились к А.К.Гейнсу; я не могу быть спокойным, не зная наверное, правда ли, что «Опиумоеды» и «Бачи» у него находятся (предлог может быть, что генерал может уехать, и следует условиться о сеансе). Если бы он что-нибудь заговорил о Верещагинских нападках, Вы можете сказать, что слышали от меня только, что Верещагин просит выслать денег... Желательно бы было приобрести не только эти две вещи, но и все головки, которые есть у А.К.Гейнса, а также и рисунок «Процессии». Это весьма бы пополнило Верещагинскую коллекцию. Может быть, теперь самое удобное время взяться за это предположение: авторитет Верещагина - в высших атмосферах, по случаю его протеста против чинов - подорван, так что услужить этими работами не время. Деньги могут быть нужны; если вещи эти подарены автором, то продать их только и будет благовидно с целями пополнить Самаркандскую коллекцию, вследствие - дескать - усиленной неотступной просьбы. Все здесь мною написанное нескладно и неясно, но Вы поймете суть, и так как уже принимали деятельное участие в нераздроблении, то постарайтесь еще принять в дополнении. Жду с нетерпением ответа». Крамской не смог исполнить это поручение - он захворал. Извещая об этом Павла Михайловича, он говорит о каких-то денежных недоразумениях, происходящих между Верещагиным и Гейнсом. Он пишет: «Я виделся со Стасовым... требовать отчета он не намерен... Ведь дело разъяснилось: векселя возвращены, 25 000 несомненно израсходованы, остаются 15 000, ну и пусть в свое время два приятеля объясняются... Итак, первый выход мой будет к Гейнсу и о результатах я сообщу Вам немедленно». Верещагин писал Павлу Михайловичу: «Я Вас почтительно и настойчиво прошу уничтожить векселя, данные на имя А.К., и деньги держать у себя, оформивши это лишь настолько, сколько нужно на случай Вашей или моей смерти. Затем прошу Вас выслать мне 2 000 фунтов стерлингов... Деньги посланы могут быть на Бомбей... Исполните мою просьбу неотлагательно еще раз прошу Вас; я не могу спокойно работать, не будучи уверен в том, что моя денежная немочь устранена». Павел Михайлович писал Крамскому 17 января 1875 года: «Верещагину я послал не 1 000 фунтов, как советовал Стасов В. В., а 2 000 фунт., как просил Верещагин; я решил, что с ним опасно принимать на себя роль опекуна, хотя, может быть, я и не так это сделал, но уже сделано. Брат мой и Жемчужников (здешний) были того же мнения, чтобы послать 2 000 фунт.». В марте 1875 года, будучи в Гималаях, Верещагин пишет Павлу Михайловичу: «Будьте так добры, векселя на остальную сумму передать Льву Михайловичу Жемчужникову, который берет на себя труд выслать мне деньги в случае надобности. Я просил уже Льва Михайловича передать эти деньги на хранение в банк... Я извещен из Бомбея о получении там для меня денег - 2 000 фунт - благодарю Вас». | ||||||||||||||||||||||||
